Твои сыновья здесь, в твоей кровати, но они не осмеливаются ни обнять, ни даже коснуться тебя, они возятся на половинке кровати, которую обычно занимает Рахиль. Комната еще погружена в желтовато-голубую полутьму. Рахиль ставит поднос на тумбочку и включает абажур. Ты знаешь, что она не выносит темноту. Если бы дом принадлежал только ей, он был бы всегда освещен.

«Нет, дорогая, пожалуйста. Только не абажур. Открой шторы, но не включай абажур». Наконец-то кофе. Дети слезли с кровати, обошли ее и оказались перед тумбочкой. Они ссорятся из-за того, кто положит в кофе сахар. Они ссорятся слишком шумно, на твой взгляд, ты почти теряешь терпение. Слава богу, вмешивается Рахиль: «Итак, Филиппо, ты положишь сахар, а ты, Сэми, его перемешаешь. Понятно?» Понятно. Именно это они и делают. Пока снова не вмешивается Рахиль. «Хорошо, Сэми, так очень хорошо. Не размешивай сильно, а то кофе остынет». Ты держишь чашку в одной руке, а в другой блюдце. Ты подносишь напиток к губам. Фили и Сэми снова забрались на кровать на сторону Рахили и устроили там свою возню. Рахиль мягким движением бедра дает тебе понять, что хочет присесть рядом с тобой. Ты немного отодвигаешься. Теперь, наконец, кофе. Не самый лучший. Он остыл, но все равно немного жжет нёбо. Но это твоя жизнь. Как эта кровать. Это твоя жизнь, вся твоя жизнь. Так Лео вдруг понимает, какой сильной может быть ностальгия. Внезапный и неукратимый порыв жизни. Лео хочет все, он страстно желает все. Он хочет, чтобы его дети снова стали маленькими. Сцена меняется: теперь это не воскресное утро, а вечер пятницы, очень поздно, зима. Внезапно погас свет, снаружи бушует непогода. Свет фонарей, который проникает сквозь большие окна виллы, преобразили дом в сцену из средненького фильма ужасов. Ты в кровати и знаешь, что это только вопрос времени. А вот и они. Один за другим. Филиппо и Сэми делают все, чтобы скрыть страх. Не спросив разрешения, они забираются в кровать между тобой и Рахилью. Они немного мешают, но засыпают почти сразу. Ровное дыхание, разнеженные, и порозовевшие… Все это исчезло навсегда. Навсегда — это слово приводит его в беспокойство. Его охватывает странное чувство, нечто среднее между счастьем и отчаянием. Нечто, чему он не может дать имя. Странное ощущение, большая кровать, которую он представляет, его супружеская кровать, с точки зрения пространства, находится всего лишь этажом выше, но с точки зрения времени она расположена в другой геологической эре. Сейчас ему кажется, будто эта кровать расширяется. И теперь в ней спят не только его маленькие сыновья. Теперь в ней также он, совсем малыш. Избалованный, обласканный, любимый всеми ребенок сороковых. Мамочка только и делает, что нянчится с ним. Она не оставляет его даже ночью. Она ждет, когда ее Лео уснет. Сейчас эта кровать безразмерна. В ней помещается вся его семья, вся его история, вся его несчастная судьба. Целые поколения Понтекорво. Глаза Лео горят, он понимает, как чувства переполняют его, он почти не дышит. Он хочет пойти к своим сыновьям, к Рахили, попросить их о мире. Он хочет закричать им в лицо:

«Это счастье! И вы не можете прогнать его взашей. Счастье — это все. Я это знаю. Сейчас я это знаю. Слишком поздно, но я знаю это».

Теперь он понимает, что такое то незримое присутствие, которое его всегда преследовало. И этот дух, который никогда не покидал его. Это Бог. Потому что Бог должен существовать. Последний год ада, в котором он жил, — это Бог. Забвение, в котором он жил.

Преступления, в которых его обвиняют. Донос. Камилла.

Все это имеет имя. И имя этому — Бог.

Все ужасные и немыслимые события, которые с ним произошли, доказывают идею существования Бога.

Кофе, запах кофе — это Бог.

Вот он какой, Лео, которому никогда не удавалось быть одному, который всегда жил под опекой, на этот раз он не может даже умереть один. У него не хватает духу. Бог с ним, как мама или Рахиль. Теперь, когда две женщины, столь важные в его жизни, оставили его, он нуждается в ком-то еще. Он не в состоянии поверить, что люди могут жить в абсолютном одиночестве. Что люди могут жить так, чтобы о них никто не думал и не заботился. Это одиночество непостижимо для него. И так по полуподвальному этажу дома Понтекорво распространяется Бог во всем своем спокойном фарфоровом свете. Бог — это Великая Мать. Бог — это Великая Жена.

Именно так Лео мечтает умереть: в теплых и незримых объятиях Бога. И пока он мечтает о смерти, он чувствует запах кофе. Завернувшись в одеяло на воображаемой кровати. Более чем странный саван. Жаль только, что ему не удается полностью избавиться от беспокойства, несмотря на сон о смерти и мире. Жаль, что даже во сне Лео не усвоил самый важный урок: не существует никаких важных уроков.

И вдруг сон прерывается каким-то звоном, похожим на отдаленный звон будильника. Это телефонный звонок. Ему звонят на частный номер. Это уже десятый звонок, насколько Лео отдает себе отчет. Едва держась на ногах, он подходит к столу. Он не верит, что кто-то может звонить именно ему, что кому-то интересно поговорить с ним, но поднимает трубку и говорит голосом, который он слышит как бы издалека, из могилы: «Алло? Это кто?»

«Профессор Понтекорво, это я — Лука! Малыш Лука, Лукино!»

«Лукино?»

«Профессор, только не говорите, что вы меня не помните! Лука, Лукино. Я вам звоню каждый год в один и тот же день. Двадцать восьмого августа, в тот день, когда…»

Ах да, Лукино. Какой Лукино? Просто Лукино. Тот самый Лукино. Который несколько лет подряд, где бы он ни находился, каждое двадцать восьмое августа звонит Лео Понтекорво, чтобы в очередной раз выразить свою благодарность. Лука движим самыми лучшими побуждениями. Он думал, что это очень вежливо — звонить каждый год, что это очень честно и благородно — делать это в тот день и тот же час. Он думал, что это доставляет Лео удовольствие. Или нет: как всех навязчивых людей его интересовало только собственное удовольствие. И вещь, которая доставляла ему это удовольствие, было поднимать трубку каждое двадцать восьмое августа в восемь тридцать и звонить доктору, который когда-то спас его шкуру.

Остеосаркома, как помнил Лео, одна из самых опасных форм, поразивших правую ногу Лукино, которому тогда было пятнадцать лет. Диагноз Лео был безжалостен: возможно, удастся спасти мальчика, но не его ногу. Тогда никто особо не миндальничал. Хирурги резали все, что попадало им под руку.

Лео ошибся. Оптимист Лео впал в грех отчаяния. После лечения, после исключительно щадящей операции, проведенной доктором Риккарди, Лукино удалось избавиться от кошмара. Конечно, с тех пор он слегка прихрамывал и всю жизнь был осужден опираться на палку, но тем не менее он был спасен.

И с тех пор как Лукино был выписан из отделения профессора Понтекорво, он не переставал звонить ему каждое двадцать восьмое августа. Не то чтобы Лео напоминал ему, сам Лукино помнил об этом. Он жаждал выразить своему Спасителю (именно так Лукино прозвал доктора Понтекорво) свою безграничную благодарность за возможность жить на этом свете. И кстати, он хотел, чтобы Спаситель знал, что его жизнь с тех пор сложилась просто замечательно. Что тяжелый опыт научил его ценить любое, даже самое незначительное мгновение своего существования. Ему так хотелось познакомить его со своими двумя сыновьями. Потому что в определенном смысле его сыновья были и вашими сыновьями. Вашими? Чьими? Вашими, профессор. Вашими, Спаситель. Лукино привил своим соплякам культ Спасителя. «Знаете, как они вас называют, профессор? Дядюшка Спаситель. С уважением, естественно. С огромным уважением. Они ведь могут вас так называть?» Лукино начал приучать своих сопляков к культу Спасителя. Дядя Спаситель. С уважением разумеется. С огромным почтением. Вы не возражаете, если они будут называть Вас «дядюшка Спаситель»?