Он сделал, что должен был сделать. Выполнил разведзадание. Собрал уникальные данные о железной дороге, о ее способности превратиться в магистраль, питающую большую войну. В памяти, в блокноте, занесенные потаенными кодами, хранятся данные о мостах, о локомотивных депо, о топливе и воде, высказывания вьетнамских военных о продлении боевых операций, картины уничтожения базы. Эти сведения пополнят копилку подобных сведений, добытых из зон иных конфликтов, с полей иных сражений. С годами увеличат непомерно свой объем и свой груз, но не приведут к простому и ясному знанию, объясняющему жизнь.

Надо прервать эту гонку, прервать накопление сведений. Оказаться одному в какой-нибудь тихой избе и, глядя на желтые лютики, на синюю русскую реку, понять, зачем родился и жил. Что есть жизнь, данная ему то как свет, то как бойня. То как любовь, то как великая печаль и уныние.

Он лежал, чувствуя сквозь веки бледное жидкое солнце, без прошлого и без будущего, на шаткой ускользающей грани свободной воли, не умея ею воспользоваться.

Он вдруг почувствовал, что в комнате кто-то есть. Открыл глаза – никого. Снова закрыл. И снова ясное ощущение, что комната не пуста, что в дальнем полутемном углу, где висит зеркало, кто-то присутствует и наблюдает за ним. И этот кто-то, погруженный в серебристую глубину стекла, – он сам, только в старости, проживший долгую жизнь, смотрит из будущего на себя настоящего, лежащего на шелковых птицах и листьях. Он видел себя стариком, сухощавым, костистым, с пепельным, блеклым лицом, сжатыми тесно губами, с серыми, тревожно глядящими, окруженными тьмой глазами. Этот старик изучал его, молодого, словно хотел понять, что же он, молодой, совершил такое неверное, что в старости, у двери гроба, ожидает его тусклая тишина, наполненная вялым дымом сгоревшей жизни.

Это было так явно, так остро, что Белосельцев поднялся, потянулся к зеркалу. В стекле никого. На спинке кровати, резной, с маленьким красным зевом, изогнулся дракон. К шторе тянулся косой улетающий луч, и казалось, кто-то незримый пробежал по лучу и пропал.

В дверь постучали. Вошел Сом Кыт, торжественный, в нарядной рубахе.

– С Новым годом! – сказал он, кланяясь Белосельцеву от порога. – Я пришел вас поздравить. Пожелать вам, дорогой друг, здоровья, исполнения ваших желаний, благополучия вашим близким.

Он извлек из нагрудного кармана, протянул Белосельцеву перламутровый инкрустированный ножичек на цепочке. Белосельцев, растроганный, принял подарок. Радуясь приходу Сом Кыта, благодарный ему за эти торжественные старомодные поздравления, достал из сумки новую, с золоченым пером, паркеровскую ручку, одарил ею Сом Кыта. Оба стояли, держа подарки, улыбались друг другу.

– Через несколько минут – Новый год, – сказал Сом Кыт. – Спустимся вниз, посмотрим, как встречает его народ.

Они вышли из отеля на каменный портал. Площадь была пустой. Музыка стихла. Вьетнамский патруль медленно двигался в тени пальм.

– Ну вот сейчас. – Сом Кыт следил за секундной стрелкой часов. – Сейчас – Новый год!

Вдали, за деревьями, за красными черепичными кровлями, прозвучала слабая очередь. Ей откликнулась другая, погромче. В разных концах города застрекотало беспорядочно, часто. Стрельба усиливалась, охватывала кольцами город. Над мохнатыми деревьями полетели пульсирующие колючие трассы, зачертили небо. Зашипели сигнальные, бледные на солнце ракеты. Весь город сотрясался, трескался, лопался от очередей, словно катились уличные бои. Рассыпанные по городу гарнизоны и патрули палили яростно в небо в честь наступившего буддийского Нового года. Близко, под пальмами, оглушая, ударила трескотня – это вьетнамцы, подняв автоматы, разряжали свои магазины, издали улыбались, кивали им, стоящим на ступенях отеля. Белосельцев, оглушенный, смеялся, смотрел на Сом Кыта, и тот смеялся. Город свивал над собой букеты красных и зеленых, медленно парящих ракет, чертил молниеносные перекрестья автоматных и пулеметных трасс. Реже, реже – и смолкло. Вынеслись велосипедисты и дети, площадь запестрела женскими длинными одеждами.

– Я хотел сообщить вам. – Сом Кыт церемонно поклонился. – Нас ждет новогодний обед. Полагая, что во время поездки вас могла утомить азиатская пища, я на свой страх и риск заказал европейскую кухню. Стейк и овощи. Надеюсь, я вам угодил.

– Я тронут, дорогой Сом Кыт. Вы вспомнили, что я европеец, в то время как сам я об этом стал забывать. Стал забывать, что в сумке у меня прячется еще одна бутылка водки. Как бы мне хотелось, дорогой друг, чтобы вы изменили своей обычной привычке и выпили со мной за компанию.

– В честь Нового года я выпью немного водки.

Они обедали одни в пустом, огромном, печальном зале с запыленными зеркалами и люстрами. Официант, облаченный в заглаженный белый жилет, прислуживал им с выражением грусти, давая понять, что в прошлом его услугами пользовались великие люди. Но эта чопорная грусть официанта и их одинокая трапеза веселили Белосельцева. Тем более что горячее кровяное мясо розовело на тарелке, пестрели наклейки на бутылочках с соусом, кудрявился зеленый плюмаж салата.

Белосельцев налил рюмку водки:

– Дорогой Сом Кыт, что пожелать вам в эти первые минуты Нового года? Выскажите свои пожелания, и я буду просить судьбу, чтобы она помогла им осуществиться.

Сом Кыт поднял рюмку и, растроганный, очень серьезно произнес:

– В эти первые минуты Нового года у меня нет личных желаний. У меня вообще почти не осталось личных желаний. Все мои желания связаны с судьбой моего отечества. Пожелаем ему мира, отдохновения, урожаев в полях, младенцев в семьях. Пусть в Новом году тьма отступит от наших порогов и от наших границ. Ведь именно к этому, дорогой друг, мы с вами оба стремимся. Затем и пустились в дорогу. Если вы мне позволите, пожелаем в этом Новом году счастья моей дорогой измученной родине!

Они чокнулись, выпили во благо стране, шумевшей за шторами городским гуляньем, мерцавшей развешенными вдоль пальм цветными фонариками.

Белосельцеву было хорошо сидеть за чистой скатертью, есть вкусное мясо, пьянеть, глядя на торжественное лицо Сом Кыта.

– Дорогой Сом Кыт, – сказал он, испытывая нежное чувство. – Я рад, что судьба нас свела. Мы многое пережили за эти дни, многое перечувствовали. Поверьте, эту поездку, наши дружеские беседы я никогда не забуду.

– В свою очередь отвечу вам встречным признанием. Я наблюдал, как вы работаете, как не щадите себя. Я замечал на вашем лице сострадание к моим соотечественникам, вы горевали, когда встречались с людским несчастьем. Может быть, вы журналист, а может быть, нет. Но вами двигает благо. Вы не хотите, чтобы здесь, на нашей земле, продолжалась война. Не хотите, чтобы она со скоростью железнодорожных составов приблизилась к границе Таиланда и над Кампучией снова полетели американские «летающие крепости», сжигая города и деревни. Как мог, я вам помогал. Помогал моей многострадальной родине.

Они сидели, смотрели сквозь окна, как шумит толпа, несет разноцветные флаги, и Белосельцеву было легко на сердце. Сом Кыт, умиленный, утративший обычную сдержанность, говорил: