Кэтрин поднесла пакет к лицу, вдыхая его аромат, как будто там содержалась его частичка, улыбаясь, дрожащими пальцами сорвала обертку… Внутри лежали два браслета, такие же, как и у всех остальных.

– О-о-о… – разочарованно протянула она, и ее улыбка тут же исчезла. Она схватила выброшенную обертку, осмотрела со всех сторон, нет ли там письма – вполне возможно, Гертфорд что-то написал на обороте. Ничего не найдя, она безвольно разжала руки, и браслеты со звоном упали на пол. Китти закрыла лицо руками.

– Скорее всего, он просто осторожничает – вдруг бы пакет вскрыла не ты. Не отчаивайся, должно быть, письмо для тебя у Генри Сеймура. Пойдем, Китти, разыщем его!

Вместо ответа, сестра встала и направилась к двери, оставив браслеты на полу. Я подняла их и протянула ей:

– Веди себя как обычно. Если ты их не наденешь, все будут гадать, в чем дело.

Она, как ребенок, протянула руку, и я надела браслеты ей на запястье. Обертку я забрала и осмотрела сама, слой за слоем – вдруг она чего-то не заметила. Но Кэтрин права, Гертфорд не написал ей ни слова.

Когда мы вернулись, застали в приемном зале Генри Сеймура; он флиртовал с одной из младших фрейлин. Я отвела его в сторону и тихо спросила, не привез ли он еще чего-нибудь для моей сестры, но он покачал головой и поднял обе руки к потолку, с извиняющимся видом одними губами произнося:

– Ничего!

Я размышляла, не рассказать ли ему обо всем – пусть передаст весточку брату, вдруг письма Кэтрин до него не дошли. Но чем больше я обо всем думала, тем менее вероятным мне казалось, что он ничего не получил. Кэтрин писала ему не один раз, да и как все письма могли потеряться? Скорее всего, Гертфорд просто передумал – он не первый, кто бросает женщину в таком положении. Я решила, что лучше не говорить ничего, ведь чем больше будет посвященных, тем скорее тайное станет явным. Хотя рано или поздно ее тайна все равно станет явной, хотим мы того или нет.

Мы переезжаем из Уонстеда в Хейверинг. Снова пакуем вещи. Королевскую кровать разобрали, все украшения Елизаветы бережно сложили на хранение и поручили заботам одного из гвардейцев. Бедных желтых неразлучников, которые чахли на жаре, вынесли из дома. Клетку подвесили на крюк, приделанный к одной из телег; там клетка раскачивается всю дорогу. В таком положении птички ближе всего к свободе. Если уж я устала и измучилась от бессонных ночей на колючих соломенных тюфяках, даже не представляю, как мучается Кэтрин. Но она не жалуется – она вообще ничего не говорит, если не спросить ее прямо, и даже тогда чаще всего просто кивает или пожимает плечами. Королева любит путешествовать, переезжать с места на место, любит, чтобы ее видели, наслаждается видом толп, которые стоят по обе стороны дороги, чтобы хоть одним глазком взглянуть на обожаемую правительницу. Простые люди дарят ей букетики полевых цветов, банки с вареньем, сладости, ковриги хлеба, которые так нужны им самим. Иногда к ней подталкивали больного ребенка в надежде, что королева исцелит его наложением рук.

Мы скакали под охраной многочисленных слуг и гвардейцев; наши нарядные платья и лица укутаны от пыли и солнца, видны только глаза – мы похожи на пышно разодетых вурдалаков. Молоденькие фрейлины тоже любят путешествовать; во время летних переездов мы часто оказываемся в незнакомых местах, где за ними следят не так бдительно, появляется больше удобных возможностей для романов. Я не очень люблю скитаться по сельской местности, тем более в изнуряющую жару. С целью сохранения здравого рассудка по пути я живо представляла, что вернулась в Бомэнор, к озеру, читаю или смотрю, как мимо проплывает Афродита. Я мысленно спрягала латинские глаголы, чтобы не думать о том, на что я не могу повлиять: «Amo, amas, amat, amamus, amatis, amant». To и дело поглядываю на Кэтрин – она с безучастным видом скачет рядом со мной. Глаза у нее остекленели; она все время молчит и похожа на мраморную статую. Я уже перестала спрашивать совета у Джейн: ее тихий потусторонний голос ничего не может сказать о нашем положении. Оно за пределами ее опыта.

В середине июля мы попали в Пирго, имение моего дяди по отцу лорда Джона Грея. Туда же прибыл Дадли с целой армией слуг, разодетых в новые зеленые ливреи. Дадли снова в фаворе; таинственный отказ пожаловать ему титул графа Лестера, очевидно, забыт. Наверное, учитывая то, что его казненный брат был женат на моей казненной сестре, можно считать его нашим свойственником, шурином. Я надеялась, что в Пирго, в некотором смысле в кругу семьи, Кэтрин попробует обратиться за помощью к дяде Джону и Дадли. Ничего лучше я все равно не могла придумать. Оказавшись во внутреннем дворе, мы спешились и отряхнулись от пыли. Пока нас вели в покои королевы, я шепотом излагала сестре свой план.

– Но дядя Джон вселяет в меня страх, – ответила она.

– Да, он грубоват, – согласилась я. – И все же он нам родня. А твой живот уже становится заметен. Я слышала, Китти, как Лиззи Мэнсфилд шептала, что за последнее время ты сильно растолстела. Ты должна что-нибудь сказать.

За ужином мы сели рядом с дядей Джоном, и сначала он держался с нами вполне приветливо, что придало мне надежду. Но, как только появилась Елизавета, она приказала Кэтрин пересесть на нижний конец стола, подальше от нее. Начиная с этого момента она все равно что не существует, ибо дядя Джон, который прекрасно все понял, усердно игнорировал опальную племянницу. Он умел, так сказать, держать нос по ветру. Должно быть, он был близок к разорению, но полон решимости радушно принять королеву и ее свиту. Он не допустит, чтобы все его старания пошли прахом. Сидя за столом, я внимательно наблюдала за ним. Он пресмыкался перед Дадли и королевой, у него на лице расплывалась притворная улыбка. Я пыталась привлечь к себе его внимание, но он изо всех сил старался не замечать меня.

Вскоре мы покинули Пирго, но ничего не изменилось, кроме живота Кэтрин, который рос не по дням, а по часам. Она по-прежнему ходила в самом просторном плотном платье, хотя жара стояла невыносимая. В воздухе не было ни дуновения ветерка, и я боялась, что она потеряет сознание и упадет с лошади прямо на дороге. Фрейлин по очереди несли в нескольких паланкинах под балдахинами или в новой карете, когда ею не пользуется королева. Но Кэтрин, упрямо стиснув зубы, по-прежнему сидела в седле. Несмотря на усталость, я тоже осталась с ней рядом, радуясь, что подо мной спокойный и послушный Лебедь. Мой пони трусил по дороге, не доставляя мне никаких хлопот.

Конец недели мы провели в Ингейтстоуне, оттуда направились во дворец Болье в окрестностях Челмсфорда, где меня начали преследовать смутные детские воспоминания. Мы, бывало, приезжали сюда навестить кузину Мэри задолго до того, как она стала королевой Марией. Я помнила сводчатый потолок в большом зале и особенный запах благовоний в часовне; я невольно вспомнила Maman с лучезарной улыбкой. Тогда были счастливые времена – а может, дело в том, что я тогда была маленькой. Я представила себе тихую жизнь вдали от двора, вместе с Кэтрин и Гертфордом; надеюсь, мне удастся увидеть их первенца. Мне сделалось очень грустно.

К тому времени, как мы покинули Болье, жара еще усилилась, поэтому путешествовать можно лишь по утрам; к полудню необходимо найти тень. Все только и говорят, что о невыносимой жаре и о том, как по ночам никто глаз не сомкнул. Моя сестра упорно молчала, хотя я знаю, что она лежит без сна и всю ночь ворочается на своем тюфяке – ведь я лежу рядом с ней. Мы все чувствовали приближение грозы – воздух словно сгущался. И все же мы, минуя Феликс-Холл, направились в Колчестер. Там тоже не задержались, а двинулись в Сент-Осайт. Впереди на горизонте скопились грозовые тучи. Едва мы успели войти под крышу, как послышался мощный раскат грома. Многие дамы завизжали. Эхо, которую я несу на руках, дрожала мелкой дрожью; остальные собаки жались к горе сундуков, в которых перевозят наряды королевы. Кэтрин сидела вместе с ними на полу – вид у нее был такой же испуганный, как и у ее любимцев.