– Потому что не так туп.

Лич зажал изувеченную руку здоровой, но кровь все равно струилась между пальцами. Валин чувствовал ее запах, смешавшийся с густеющим запахом страха.

– Император, – тихо, выдыхая слоги вместе с облачками дыма, проговорил шаман, – это, как вы говорите, наименование. Слово, и не более того. Мы в степи не поклоняемся словам, но у твоего народа иначе. Быть может, ил Торнья будет укрываться за другим словом – регент, – пока враги его забудут о сопротивлении. В степи… – он рубанул воздух рукой, – такое бы не прошло, но среди одержимых словами мягкотелых правильное слово значит не меньше правильных действий.

Шаман снова обернулся к Балендину, посасывая мундштук трубки, всмотрелся в его лицо, затем медленно выдохнул дым.

– А чего хочет ил Торнья от моего народа? – спросил он наконец. – Зачем двинул на нас войска?

– Со мной, Кент меня поцелуй, он не советовался, но и так понятно, – прошипел Балендин.

– Разъясни мне.

– Укрепляет власть.

Валин уставился на лича. Все сложилось у него в голове. Политические противники Санлитуна называли его политику в отношении ургулов попустительством. Однако, с тех пор как кенарангом стал ил Торнья, Аннур занял более жесткую позицию: усиливал северную границу, строил новые крепости, допускал и стратегические вылазки за Белую реку.

У ил Торньи хватало причин противостоять ургулам, в истории известны тому примеры. Может, он хотел пополнить сундуки в казне военного ведомства. Может, рассчитывал, увеличив число высших чинов в армии, задобрить сообщников повышением. Или стремился к открытой войне. Валин запретил себе сбрасывать со счетов последний вариант. В нем была логика – безумная, но логика, особенно если кенаранг действительно посягал на Нетесаный трон. Запуганные ожесточенным конфликтом аннурцы охотней примут власть испытанного воина, пусть даже Интарра не наделила его пылающими глазами.

В ушах Валина прозвучало эхо последних слов Сами Юрла.

– А кшештрим? – помолчав, спросил он. – Юрл говорил, что в интриге замешаны кшештрим.

Балендин выпучил глаза:

– Понятно, когда растешь во дворце, недолго разбухнуть от чувства собственной важности, но чтобы так далеко зашло… – Лич покачал головой. – Кшештрим!

Валин насупился. В словах Балендина ему почудилась некая странность. Что он упустил? Сообразить ему не дали – Длинный Кулак отложил трубку и смерил взглядом сперва Балендина, потом Валина:

– Что именно сказал этот Юрл?

Казалось, вождь только теперь заинтересовался разговором: подался вперед, оперся ладонью о бедро.

Валин покачал головой:

– Сказал, что тут не обошлось без кшештрим. Что они за этим стоят.

– И еще в горах были их создания, – добавил Талал. – Ак-ханаты.

Балендин покачал головой. Он был бледнее пепла, но на ногах держался. Что ни говори, лич полжизни провел среди кеттрал, а кеттрал учили выносить боль.

– Юрл был болваном. Драться умел, а в остальном болван. Об ак-ханатах нас предупреждали. Адив говорил, что они когда-то были связаны с кшештрим, но не говорил, что кшештрим еще существуют и во что-то вмешиваются.

Врет! Это Валин понял мгновенно, еще не зная причин. Может быть, подсказал запах – маслянистый запах, да и не запах вовсе, а сладковатая неуловимая струйка нервозности, сопровождавшая ложь.

– Еще палец? – обратилась к вождю Хуутсуу.

Длинный Кулак кивнул.

– Нет! – вскрикнул Балендин. – Дурачье проклятое…

Но ургулка уже подступила к нему, отогнула мизинец на другой руке, резанула ножом по суставу, принялась пилить и проворачивать лезвие. Лич бился, кровь брызгала ей в лицо. Когда все кончилось, Балендин упал на руки державших его воинов.

Длинный Кулак долго смотрел на него, прежде чем повторить вопрос:

– Кшештрим?

– Не было никаких кшештрим, – брызжа слюной, прохрипел Балендин. – Разве что кшештрим – сам ил Торнья!

Валин потянул ноздрями воздух, но померещившийся ему запашок пропал. Остался только шероховатый ржавый запах скрытого страха.

Шаман нахмурился, но не возразил личу.

– Еще? – предложила Хуутсуу.

Вождь покачал головой:

– Он сказал все, что знает.

Длинный Кулак долго молчал, прежде чем обратиться к Валину.

– Я доверял Санлитуну, – тихо проговорил ургул. – Он, хоть и правил мягкотелыми, знал, что такое твердость. А теперь… – Он протянул к Валину обращенную вверх ладонь, словно предлагая ему невидимую драгоценность. – Твой отец мертв, убит, а у нас с тобой, сдается мне, общий враг.

– Как это понимать? – спросил Валин; ноги вдруг отказались его держать.

– Так, что вместе мы могли бы избежать войны.

Его словам противоречили все звуки военного лагеря: стук подков, крики людей, холодный лязг стали. «Щит», – сказал шаман, но тысячи всадников не могут быть просто щитом. Аннур поколениями не знал больших войн, а сейчас, по словам Длинного Кулака, быть или не быть такой войне, зависело от Валина.

– Как же нам избежать войны, когда ее хочет ил Торнья, кенаранг и регент в одном лице? – осторожно спросил он.

Шаман показал в усмешке блестящие заточенные клыки:

– А ты его убей.

Ожог был не ожог. Во всяком случае, Адер таких ожогов раньше не видела. Сплетение тонких красных шрамов больше походило на хенный узор, которым невесты в Раби и Арагате изрисовывали кожу, – по плечам и туловищу, от бедер до шеи, тонкими прожилками змеились тысячи завитков и изгибов. Только, в отличие от прожилок или раствора хны, ожог стал ее частью. Согнешь руку или пальцы, линии сдвигаются вместе с кожей, отблескивают, едва ли не сияют на свету. Раны пульсировали, но боль была не мучительной, а скорее освежающей и светлой. Зато когда Адер попыталась встать с кровати, ноги будто растеклись водой и сознание померкло в накатившей волне света.

Только через день она сумела добраться до окна, на второй – добрела до двери, а на третье утро, наперекор шевелению в животе и светлым пятнам в глазах, потребовала, чтобы ее отвели к эдолийцам. Лехав с Нирой без устали заверяли девушку, что оба живы, но Адер должна была убедиться сама: постоять рядом, коснуться, услышать их голоса.

В комнате было темно, окна занавешены, и лампада на столике не горела. Адер подумала сперва, что мужчины спят, но вот Бирч оторвал голову от подушки, и она подавила вскрик. Их тоже опалило молнией, но яркие рубцы, изуродовавшие красивое молодое лицо, никто не назвал бы тонкими и изящными. Поврежденного глаза она вовсе не увидела – то ли вытек, то ли веко не открывалось. Бирчу сейчас наверняка больно было даже поморщиться, и все же он поднял бровь: