Оккупированная территория Царства Польского была поделена на две части: германскую, около 74 647 км2 с Варшавой, Калишем, Лодзью, Плоцком и Седлице, и австро-венгерскую, примерно 52 303 км2 с Радомом, Люблиным и Холмом. Немецкие оккупационные власти уже в июне 1915 г., во время активного наступления своих войск, наметили свое отношение к проблеме с переименованием «Имперской Германской Гражданской администрации Русской Польши» в «Имперскую Германскую Гражданскую администрацию Польши на левом берегу Вислы»13. Это изменение не было случайным. Гинденбург отмечал: «У меня никогда не было ни малейшего сомнения в том, что мы не могли ожидать ни одного слова благодарности от Польши за то, что мы своим мечом и своей кровью освободили ее от русского ярма, так же как мы получили мало благодарности за экономическое и моральное развитие прусских поляков, живших среди нас. Чувство благодарности – настолько, насколько подобное явление существует в политике, – не удержало бы восстановленную, свободную Польшу от поиска ирриденты в наших пограничных провинциях»14. Все эти слова можно было бы повторить и русским военным, но только не в ситуации середины и конца 1916 г. На сложившееся в Польше положение вещей необходимо было каким-то образом реагировать. Кроме того, определенной поддержки заслуживала и та часть польского общества, которая сохраняла определенную лояльность России. Лояльность эта была относительной, большинство поляков были настроены в пользу России или Антанты всего лишь потому, что связывали с ними надежды на политическое возрождение своего Отечества.

Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Брусилов в июне 1916 г. в секретном письме Алексееву обратил внимание последнего на необходимость проявить интерес к польский вопрос: «Австрия предлагает полякам точно определенные права и государственность, мы же дальше неопределенных обещаний не идем. Очевидно – и в этом нет ничего удивительного – поляки выбирают то, что для них выгоднее»15. Позиция Австро-Венгрии в это время была отнюдь не однозначной – если Вена была и не против такого решения, то Будапешт в лице графа Тиссы категорически возражал против него, так как видел в польской унии угрозу превращения дуалистической империи в триалистическую. С венграми Вена не могла не считаться, а они были готовы согласиться только с вхождением польских областей на правах провинции Дунайской империи16. Очевидно, Брусилов ссылался на данные австро-венгерской пропаганды. Он просил немедленно перевести обещания полякам в плоскость программы, в размерах, не меньших, чем австрийские.

Эти предложения получили полную поддержку Алексеева, отославшего письмо Брусилова Штюрмеру со следующими словами: «С своей стороны, присоединяясь вполне к мнению генерал-адъютанта Брусилова, я считаю, что предложенное им решение польского вопроса является в настоящий момент единственно целесообразным, и потому было бы желательно осуществить его возможно незамедлительно»17. Сазонов, знавший о том, что начальник штаба Ставки считает реализацию его предложений в польском вопросе «действительно своевременной»18, испросил у императора разрешение привлечь генерала к докладу по польскому вопросу. Он состоялся 29 июня (12 июля). Доклад начал Сазонов, изложивший причины и необходимость немедленного дарования Польше конституции, после чего он зачитал ее проект постатейно. После него выступил Алексеев. Он разобрал предлагаемый проект с военной точки зрения и безоговорочно выступил в пользу его принятия19. В результате император одобрил предложения Сазонова и уполномочил его передать С. Е. Крыжановскому высочайшее повеление подготовить проект манифеста по Польше на основе предложений министра20.

Алексеев еще ранее проявил себя в этом сложном вопросе. При его покровительстве еще в декабре 1914 г. на Юго-Западном фронте был сформирован Польский легион, в январе 1915 г. переименованный по требованию МВД в 1-ю польскую (позже – 739-ю Ново-Александрийскую) дружину ополчения. Уже в сентябре 1915 г., то есть почти сразу же после своего назначения, Алексеев издает указ о создании на базе 104-й бригады Государственного ополчения, укомплектованной в основном поляками, польской стрелковой бригады в составе русской армии. Внутри бригады разрешалось делопроизводство на польском языке21. Это вполне соответствовало взглядам Алексеева. 12 (25) октября 1915 г. Лемке отмечает в своем дневнике: «Он (Алексеев. – А. О.) не раз высказывал, что манифест об устройстве самостоятельного Царства Польского должен был быть опубликован не тогда, когда вся Польша уже была отдана немцам, а в самом начале войны»22. Эти взгляды Алексеева на польский вопрос хорошо соотносятся с его позицией по отношению к другим славянам, в частности военнопленным. Весной 1916 г. он одобрил доклад генерала Шуваева о предоставлении им льгот, в июне 1916 г. санкционировал формирование чешской бригады из бывших военнослужащих австро-венгерской армии. Вслед за этим Николай II дал принципиальное согласие на формирование чехословацкой части23.

На формирование Сербской дивизии в Ставке пошли гораздо охотнее. Реальное формирование чехословацкой бригады было отложено из-за споров между либералами и консерваторами, в том числе чешскими. В начале сентября 1916 г. в нее записалось свыше 8 тыс. добровольцев24. Не все хотели присягать России, что было условием русской стороны, поставившей во главе бригады русского генерал-майора Ярослава Вячеславовича Червинку, чеха по происхождению. Он принимал участие в битве при Садовой и в качестве добровольца в русско-турецкой войне 1877–1878 гг. Червинка родился в 1848 г., почти 40 лет прожил в России, командовал пограничной бригадой на границе с Австро-Венгрией и в 1908 г. ушел в отставку. В 1914 г. он вернулся в армию, в которую добровольцами пошли и его сыновья. Старый генерал был абсолютно предан ей и пользовался доверием со стороны русского командования25. «Наш народ считал его (Алексеева. – А. О.) своим лучшим другом, – вспоминал Т. Масарик. – Он был им; но он не мог освободиться от своих устаревших русских взглядов»26. В результате бригада была создана только к лету 1917 г.

18 июля 1916 г. проект Сазонова по Польше был готов и даже получил первичное одобрение императора, но 7 (20) июля в Ставку прибыла императрица, и Николай II изменил свое решение. Александра Федоровна в этом вопросе твердо придерживалась жесткой позиции: она считала, что уступки Польше заставят императорское правительство пойти на соответственные меры в Курляндии и в других окраинных областях. Позиция императора легко объяснима. Если Польша становится полу-независимой, а в условиях значительного ослабления России в результате войны это означало по сути независимость, о которой практически уже открыто говорилось, то что же было бы наградой собственно России за огромные потери в войне? В любом случае неизбежной становилась потеря части довоенной территории империи, чего так хотел избежать Николай II. Это тем более объяснимо, если мы вспомним нерешенность проблемы Проливов и Константинополя.

Война, которую вела Россия, не могла безболезненно окончиться для страны при таких обстоятельствах. Россия, вступившая в войну без определенной политической программы (в отличие от ее союзников, обладавших таковыми, как например, Эльзас-Лотарингия, германские колонии)27, не могла обеспечить эту программу в Европе при реализации польского проекта. В тот же день, когда императрица приехала в Могилев, Генбери-Вилльямс отметил в своем дневнике, что появились слухи о грядущей отставке Сазонова из-за его позиции в польском вопросе28. Через генерала к императору с личным письмом обратился британский посол. Положение Бьюкенена было непростым, и он прекрасно понимал риск, на который идет (впрочем, позже его действия получили одобрение Лондона). Ссылаясь на те же слухи, что и Вилльямс, он лично просил императора задуматься о последствиях ухода Сазонова, столь знакомого дипломатам Антанты, на ход межсоюзнических переговоров. Письмо осталось без ответа29.