а промышляли тюленей летом на берегу, подкрадываясь с дубинками к отдыхающим на камнях зверям или во время отлива загоняя их на берег.

Но чем же они тогда здесь занимались? Рыболовством?

Прямых доказательств этому у меня не было. Мы не нашли костяных крючков, зазубренных наконечников стрел для охоты на рыбу и костяных гарпунов, как не нашли ни одного обломка предметов, изготовленных из кости или рога, поскольку ни то, ни другое в этих условиях не сохраняется. И только на одном из стойбищ нам посчастливилось: на поверхности песчаного выдува лежал маленький каменный стерженек от составного рыболовного крючка! Однако занятие этих людей рыболовством можно было утверждать с такой же определенностью, как их сезонное пребывание на берегу: все без исключения древние стойбища, которые мы открывали и изучали, лежали рядом с существующими или еще недавно существовавшими рыболовецкими тонями.

Поначалу такое совпадение показалось мне случайным. Но случаи множились, возле некоторых тоней оказывалось не одно стойбище, а два и три, сменявшие по высоте друг друга, то есть спускаясь вниз по мере того, как опускался уровень моря. А это свидетельствовало, что люди не просто знали уловистое место на берегу, но и передавали память о нем в долгой череде поколений…

Вольно или невольно такие совпадения с каждым разом подчеркивали некую закономерность, контуры которой позволяли теперь открывать остатки древних стойбищ уже не в маршрутах, а угадывать предстоящие находки, расспрашивая рыбаков о местоположении тоневых участков на берегу и составляя своеобразные проекции на местность.

Проекция на берег, на остатки древнего стойбища и современную тоневую избу, неизменно указывали наиболее благоприятные условия для жизни в этом месте: сухую, ровную, открытую ветру площадку, наличие неглубоко лежащего пласта пресной воды, доступного для примитивного колодца. Поморы, как, кстати сказать, и саамы, для приготовления пищи никогда не брали воду из ручья или реки. Нужна была обязательно чистая вода, профильтрованная сквозь толщу песка… Проекция на море отмечала наиболее подходящее на всем близлежащем отрезке берега место, позволяющее ставить ловушку или невод.

Занося эти подробности в полевой дневник и отмечая их на плане, с растущим удовлетворением я видел, что объяснение получают и некоторые другие мелочи, вызывавшие поначалу удивление своей повторяемостью. Например, древнее стойбище обязательно располагалось с восточной, но никогда с западной стороны современного или пересохшего в прошлом ручья. В свою очередь, это заставляло вспомнить, что семга в родную реку заходит именно справа, если смотреть с моря, и естественно именно там выставлять на нее сети и ловушки. Нашел себе объяснение еще один факт, долго не дававший мне покоя: наличие рядом с древним стойбищем более или менее обширных песчаных выдувов, не содержащих никаких остатков человеческой деятельности.

Как, почему появились такие изъязвления почвенного покрова на морском берегу, в то время как рядом эти же песчаные гряды были надежно укрыты вереском и ягодниками? Что послужило «спусковым крючком» для ветровой эрозии?

Разгадать очередную загадку помогла другая подмеченная закономерность.

За редкими исключениями, остатки древних очагов неизменно оказывались в центрах небольших песчаных котловин, в которых и концентрировались все находки. Наши попытки отыскать за пределами выдувов собственно культурный слой, как то было бы, скажем, в средней полосе России, всякий раз оканчивались неудачей. Культурного слоя просто не было. Больше того, на поверхности древней почвы, «дневной поверхности» стойбища, при раскопках мы встречали только редкие отщепы кварца — и ничего более.

Почему? — ломал я голову над загадкой, пока вдруг объяснение не предстало передо мной с абсолютной ясностью. Ведь разрушение почвы на каждом таком месте начиналось именно с очага! Хотя его стенки и крепили камни, сам почвенный покров был уже нарушен, и когда в конце лета обитатели стойбища покидали его, сворачивая легкий вигвам-куваксу, то ветру в своей разрушительной деятельности уже было за что зацепиться. Причем «цеплялся» он не за сам очаг, а за окружавшее его пространство, где почвенный покров был истоптан, разбит, разрушен и перемешан с отходами деятельности человека — костями съеденных животных, отщепами, потерянными или выброшенными орудиями… Все, что мы находили возле очага, некогда находилось на земляном полу жилища, очерчивая, таким образом, его площадь. Вместе с тем можно было понять, почему обитатели стойбищ время от времени забрасывали старые и выкапывали новые очаги, — на голом песке не поставишь жилище, даже временное…

Теперь оставалось сделать лишь один шаг, сопоставив местоположение тоневых участков, стойбищ и излюбленных оленями мест выхода на берег, чтобы решить загадку открытых песчаных пространств. Ведь в углях очагов, кроме костей морских животных, находились и кости оленей!

Эти люди охотились на оленей. Скорее всего были оленеводами, во всяком случае, рядом с ними всегда были прирученные олени. Я был почти уверен в этом. Вызвать такие обширные разрушения почвенного покрова рядом с местом древнего стойбища могли только олени, если их в это время держали в легких жердевых загонах. Скученные в загонах, олени вытаптывали траву, мох и вереск на тундре, разбивали копытами дерн, как я это видел сам, и все это продолжалось регулярно десятки, а то и сотни лет подряд! Хозяева этих оленей летовали на морском берегу подобно поморам, а в еще большей мере — саамам, занимаясь прибрежным морским промыслом, ловлей рыбы в ручьях и реках, охотой на водоплавающую птицу, заготовкой ягод и всего прочего, необходимого, чтобы пережить долгие зимние месяцы…

Закрыв глаза, я снова вижу слепящие солнечные блики на густо-синем море, белую кайму прибоя возле Большой Кумжевой или Пялицы, берег, лежащий под темно-зелеными грядами прихваченных вереском дюн, изрытых белыми и желтыми оспинами выдувов, и мой мысленный взгляд скользит дальше, к горизонту, следом за полетом крикливых, надоедливых чаек. Мысленно я перехожу через ручьи и речки, сверкающие под солнцем, снова ощупываю ногой мокрые камни или песчаный бар, по которому выходишь далеко в море во время отлива, чтобы перебрести на другой берег реки, вспоминаю обрывы песчаных гряд, где в обнажениях под ударами лопаты проступали слои древней почвы, словно строчки земной летописи тех мест, и чувствую, что все это было пережито и увидено не зря.

Пусть никогда нам не удастся сложить из мозаики находок, из наблюдений этнографов и записей фольклористов полную картину прошлого. Все это только вехи, отмечающие путь, по которому в этом прошлом следует отыскать что-то такое, что обязательно следует узнать, сохранить, сопоставить с настоящим. Для этого, еще не ясного для тебя самого результата, вглядываешься в открывшийся перед тобой мир, отыскиваешь в нем крупицы былого, те точки, по которым восстанавливаются его контуры. И по мере того, как мы разбирались