с древними стойбищами Терского берега, примеривая их сначала на жизнь и быт поморов, я все чаще в поисках таких сопоставлений обращался вглубь, к первоистокам, которые замыкались на саамах-лопарях.

Совпадения не просто подчеркивали сходство. С достаточной долей вероятия они позволяли перекинуть мысленный мостик из дня сегодняшнего назад, через три, а то и через четыре тысячелетия. Даже почти полное отсутствие черепков на береговых стойбищах, заставлявшее археологов поначалу думать, что древние жители кольского побережья не знали посуды из обожженной глины, находил свои параллели в быту поморов и лопарей. И те, и другие пользовались глиняной посудой, но, выезжая на тоню, брали с собой металлическую или деревянную, более легкую, прочную и дешевую, как то делали лопари, отправляясь в кочевье. Глиняную посуду саамы оставляли на местах своих зимних поселений. Так же поступали и древние обитатели этого края. Когда несколько лет назад на берегах лесных озер полуострова наконец нашли зимние стойбища неолитических охотников, в полуземлянках рядом с очагами лежали остатки таких же горшков, какие найдены в слоях неолитических поселений Карелии и нашей средней полосы. И такие же черепки, пусть даже в ничтожном количестве, мне удалось найти здесь, на берегу!

Наконец, стоит упомянуть, что еще на памяти живущих поморов саамы по весне выходили именно на эти места со своими оленями и летовали поблизости от рыбацких тоней!

Ничего удивительного в таких совпадениях не было. Ведь саамы шли за оленями. А сезонный круг передвижений оленей из леса в тундру и из тундры на берег моря должен был совершаться с такой же регулярностью, как и тысячелетия назад. В природе за это время ничего существенно не менялось. Неизменными остались места, где издревле промышляли рыбу и зверя. И разве не по тем же тропам, что и тысячелетия назад, выходили сейчас к морю колхозные олени, движимые не столько желанием пастухов, сколько древним инстинктом, служившим вечными часами и своеобразным компасом семге?

Пожалуй, именно постоянство неведомо когда сложившегося стереотипа, столь явного у рыбы, морского зверя, перелетных птиц, оленей и всех тех животных, кто с удивительной регулярностью и точностью совершал то близкие, то далекие путешествия, возвращаясь в одно и то же время в одни и те же места, и поражало больше всего на Севере, где глазам наблюдателя особенно наглядно представал в действии сложный и слаженный механизм природы.

В нем не могло быть сбоев, пропусков, нарушения ритма. Каждая часть сложнейшей системы биосферы оказывалась залогом существования другой, а все они вместе находились в определенном экологическом равновесии: отел оленей, цветение тундры, вывод птенцов, нерест мигрирующих рыб, созревание плодов и ягод…

Наблюдая воочию это ежегодное действо, можно было прийти к мысли, что единственным видом, от которого ничто не зависело, но который сам зависел от всех и ко всем приспосабливался, был человек. Он мог существовать здесь не иначе, как подчиняясь законам природы, постигая их не для того, чтобы их ломать, а чтобы не противоречить им; он следовал ее ритмам, и не только в прошлом, но и сейчас, когда оказался вооружен современными знаниями и техникой. Вот почему залогом устойчивости хозяйства поморов, залогом стабильности существования их на этой далекой и холодной окраине России было точное следование тем путям, которые проложили здесь их предшественники, гораздо более беззащитные перед лицом природы.

Так все возвращало меня снова к саамам и к их оленям, которые одни могли утверждать свое происхождение от самых первых обитателей Кольского полуострова. А саамы? В них и заключена была та главная загадка, которая ощущалась мной уже в самом начале и путь к которой лежал через древние очаги береговых сезонных стойбищ.

Кто такие саамы? «Терская лопь», как именовали их древнейшие новгородские, а потом и московские документы? Откуда они пришли? Саамы говорят на языке, который входит в группу финно-угорских языков, но занимает по сравнению с другими несколько обособленное место. Похоже, что это не родной, издревле присущий этому народу язык, а чужой, усвоенный по каким-то не совсем понятным причинам позднее. Во всяком случае, у саамов с финно-уграми с точки зрения антропологии, мало общего. В этом отношении они напоминают сэту — столь же загадочную группу людей, живущих неподалеку от Изборска. Хотя сэту пользуются одним из диалектов финно-угорского языка, на самом деле это не родной их язык: тот был в прошлом — очень давно — утерян и забыт. Вспомнил я о сэту в связи с саамами не случайно. Некоторые исследователи не прямо, с оговорками, высказывали предположение, что маленькая группа сэту, обнаруженная среди балтийских, финских и славянских племен, — осколок очень древнего населения Европы, может быть, даже потомки охотников на мамонтов. Между тем недавно один из этнографов, изучающий сэту, обратил внимание на любопытный факт. В национальном орнаменте сэту есть элементы и композиции, встречающиеся только в орнаменте саамов! Так ли это в действительности, сказать я не мог, как не мог не обратить на этот факт внимания.

Какая могла быть связь между сэту, живущими возле Чудского озера, и саамами, населяющими север Скандинавии и Кольский полуостров? Древнейшие известия, сохранившиеся в скандинавских сагах, в русских летописях и деловых документах средневековья, сообщают о саамах как о коренных жителях этих мест, обитающих севернее карел и финнов, говорящих на родственных с саамами языках. Между тем хорошо известно, что финские языки на этой территории и, в частности, в Восточной Прибалтике — не изначальные. Они появились здесь с первыми представителями этих племен сравнительно поздно, вряд ли раньше первых веков нашей эры. Во всяком случае, финский филолог Э. Сэтеле датировал выход к морю людей, говоривших на этих языках, не ранее VI–VII веков нашей эры, что свидетельствует о совсем уже позднем времени.

Однако если археология, этнография и лингвистика согласны с тем, что финны и, по-видимому, карелы пришли на места своего теперешнего обитания по северным лесам из-за Уральских гор, то кто же были первоначальные жители этих мест и в каком отношении к тем и другим находятся саамы? Можно было бы допустить, что саамы тоже пришли с востока, но не из лесов, а из Большеземельской тундры, как то сделали в последних годах прошлого века коми-ижемцы, уходившие с Печоры, чтобы спасти свои стада от эпизоотий. Часть их вроде бы переправилась через горло Белого моря, часть обошла Белое море с юга. Но перенести пример ижемцев на саамов мешает лапландский олень. Коренной обитатель Фенноскандии, как то можно видеть по наскальным изображениям, насчитывающим более десяти тысяч лет, он столь отличен от восточного, большеземельского оленя, что их разное происхождение зоологам