Доктор берет металлическую трубку и вводит ее в разрез на трахее, толкая вниз. Дыхание струится по трубке, жесткое, но ровное. Личико младенца постепенно обретает цвет. Потом он начинает сучить ножками.

Филипос благоговейно наблюдает за воскрешением. Руки его обагрены чужой кровью, и это зрелище вызывает новый приступ тошноты. Момент одновременно сверхъестественный и омерзительный; он чувствует, как парит над этой комнатой, пропахшей едким антисептиком, глядя вниз на младенца, его отца, доктора и на свои руки. Металл, кровь, вода, почка, плоть, сухожилия, белая и коричневая кожа — все едино. Он не испытывает чувства торжества, но лишь безудержное желание сбежать отсюда. Но доктор протягивает ему щипцы с зажатой в них изогнутой иглой с прикрепленной к ней ниткой, и бледная клешня вновь смыкается вокруг его пальцев. Движения порождены не его волей, но Филипос все равно совершает их и пришивает трубку к коже, закрывая рану.

— Ты мой личный секретарь, — говорит доктор своему помощнику, который понятия не имеет, что тот имеет в виду.

Глаза малыша устремлены на них, настороженные и словно готовые что-то сообщить. А потом, заметив своего отца, ребенок тянет к нему ручки, и уголки рта ползут вниз. Он набирает полные легкие воздуха, и лицо уже искажается для могучего рева… но ни звука не доносится изо рта, только воздух шипит в трубке. Малыш удивлен.

— Твои голосовые связки пока вне игры, кроха, — улыбается доктор. — Добро пожаловать в этот чертов мир. Может, ты сумеешь изменить его к лучшему.

глава 35

Средство от всех хворей

Филипос пулей вылетает на веранду, и желудок его извергает содержимое. Горечь и кислота обжигают горло. Он моет руки и споласкивает рот под водосточной трубой. Под ногтями чернеют полоски крови. Он исступленно оттирает руки.

А когда поднимает голову, в нескольких дюймах оказывается чудовищное лицо, плотоядно разглядывающее его. У наваждения дырки вместо ноздрей и безбровые невидящие глаза, и оно чуть склонило голову, будто прислушиваясь к дыханию мальчика. Вопль вырывается из Филипоса сдавленным бульканьем. И от этого звука вурдалак отшатывается, напуганный больше, чем сам Филипос.

Нужно выбираться отсюда. Он должен вернуться домой. Но где именно он находится?

Прокаженный, тот сторож, что встретил их и пытался прогнать, дает ответ на этот вопрос, но Филипос не верит — нет, не может быть. Еще один прокаженный, подошедший к ним, подтверждает. Филипос удивляется, как хорошо им известны все дороги. «Да где только мы не бродили! Или ты думаешь, мы ездили на автобусе? Или на пароме?» Их смех звучит жутко. Прежде общение Филипоса с прокаженными сводилось лишь к тому, что он бросал монетки в их жестянки; кто мог знать, что эти существа разумны и даже умеют разговаривать? Домой придется возвращаться окольным путем, потому что главный мост в Пулате смыло. Это крюк в пять миль в другую сторону, а потом еще десять обратно. Мимо лепрозория автобусы не ходят. Сердце сжимается. Подумать только, а он еще волновался, что опоздает в школу! Похоже, домой он доберется только глубокой ночью.

На улицу вышел доктор, разыскивая его.

— Филипос, да? Меня, кстати, зовут Дигби Килгур. Сможешь перевести?

Они возвращаются к лодочнику, который успокаивает своего беззвучно плачущего ребенка.

— Скажи ему, что я надеюсь, что через двадцать четыре часа эту трубку можно будет вынуть. А до тех пор ему лучше остаться здесь.

— Разве у меня есть выбор? — отвечает лодочник. — Я потерял лодку. Мне больше нечем зарабатывать на жизнь. Ну и что с того? У меня ведь есть мой сын.

Доктор Килгур заметил, что Филипос чем-то встревожен.

Услышав объяснения, Дигби успокаивает:

— Мы отвезем тебя домой. Ты сегодня спас человеческую жизнь.

Доктор сообщил, что ждет друга по имени Чанди, который после обеда должен вернуться из своего поместья в горах — на автомобиле. Шофер Чанди отвезет Филипоса домой.

Ожидание тянется бесконечно, особенно потому что Филипос, страшась заразы, отказался поесть или выпить чего-нибудь. Выглянуло солнце, облака рассеялись, будто утренний ливень был всего лишь глупой шуткой. Филипос находит в саду тенистое местечко и, когда уже совсем нет сил терпеть, набирает воды из колодца и пьет, зачерпывая ладошкой и стараясь не касаться краев ведра. От жары грязевые водовороты и гребни на дороге запеклись твердой коркой.

Автомобиль приехал к полудню. Из него выбрался массивный, по виду состоятельный мужчина и направился к бунгало, где скрылся Дигби. Филипос украдкой прочел название, написанное на табличке на машине: «Шев-ро-летт». Знакомое слово. Есть в нем ощущение движения, этакий щелчок в конце. Звучит именно так, как Филипос представляет себе Америку: земля трудолюбивых честолюбивых людей, таких как обитатели Тисбери и Мартас-Винъярд[149]. Этот автомобиль — как богатый человек, который сбросил свой наряд, чтобы работать в грязи наравне со своими пулайар. Крылья сняты, колеса и механизмы обнажены, и автомобиль грязный, как воловья повозка Куриана, сборщика кокосов. Из-под бампера торчит крюк. На переднем пассажирском сиденье лежит какая-то железяка, завернутая в кусок брезента. Сзади к кузову приварена металлическая платформа, на которой закреплены канистры с бензином, трос, лебедка… и сидит темная фигура, равнодушно разглядывающая мальчика. Филипос заметил человека только потому, что блеснули белки глаз, когда тот моргнул.

Появились Дигби и Чанди, который на малаялам спросил у Филипоса, где тот живет.

— Отлично, не переживай, мууни. Мы доставим тебя домой. Подожди пока здесь. Я сейчас вернусь.

Но возвращается Чанди только к пяти часам — посвежевший, умытый, в переливающейся шелковой бежевой джубе и ослепительно белом накрахмаленном мунду. На запястье болтаются золотые часы, под цвет сигары «Стейт Экспресс 555», зажатой в пальцах. Филипос садится сзади, рядом с девочкой в бело-голубой школьной форме. Ее блестящие черные волосы разделены на пробор посередине, над ушами свисают косички. Наверняка дочка Чанди. Она улыбается Килгуру, который машет ей. Девочка на несколько лет младше Филипоса, но держится так непринужденно и так откровенно разглядывает его, что кажется старше. И он смущается еще больше: