Гусю не нравится то, что я говорю. Это заметно по скривившемуся рту и нервным желвакам на скулах. Мои слова неприятны. Они бьют его, словно оплеуха.

Поэтому, воспользовавшись его секундным замешательством, встаю на ноги и направляю в удивленное и искаженное гневом лицо дуло незаметно поднятого с бетонного пола Макарова, взведя курок до характерного щелчка.

- У тебя кишка тонка, щенок.

И в противовес брошенной фразе пропитанные девичьей кровью и профессорскими мозгами бетонные стены вибрируют от оглушающего выстрела.

- Уверен? – спрашиваю у Вениамина, поджимающего от адской боли простреленное колено.

Стоит. Не скулит, не стонет, не падает.

А я хочу, чтобы упал. Его боль должна принести мне наслаждение и успокоение. Но почему-то не приносит.

Гусь с обезумевшей улыбкой лишь разводит в стороны руки, словно приглашает действовать дальше.

- Ну давай, сынок. Стреляй!

И я с пугающим меня спокойствием простреливаю второе колено. Вениамин падает на пол, заливаясь истерическим смехом.

- Давай! Кончай, сынок! – это звучит настолько странно и двусмысленно, что я теряюсь от того, что именно он имеет в виду. И словно в подтверждение моих сомнений, продолжает, - Прочувствуй этот экстаз! Узнай, как это прекрасно – отнять чужую жизнь! Почувствуй себя богом! Накажи меня! Покарай! Ведь ты прав – я убил всю твою семью! И наслаждался каждым мгновением!

Вениамин смаковал подробности своих убийств, делясь с ними так откровенно, что волосы на моем затылке шевелились от ужаса. Рука сама навела прицел на покрытую легкой сединой голову. С каждым словом кровавого маньяка желание пристрелить его неконтролируемо росло. Я все меньше видел причин, почему бы прямо сейчас не украсить бетонные стены и его мозгами, покончив с монстром раз и навсегда.

Единственное, что пробивалось, сквозь скрипучий безумный голос Гуся и шумный водопад моих собственных умозаключений – это череда повторяемых фраз «Он тебе не отец, не забывай об этом. Никогда», «Ты – не он! Ты даже не его сын. И ты не станешь ему уподобляться», «Ты – не убийца!»

Я не убийца.

Я. Не. Убийца!

А затем шум, крики, дезориентация… Тесный подвал превратился в зону боевых действий…

Все, что получалось разобрать – это басистые крики «Бросить оружие!», «Всем лежать, работает СОБР!», «Лицом в пол!»

Придя в себя уже на свежем воздухе у голубого бассейна, щурясь от яркого солнечного света, не реагируя ни на болтовню охреневшего в край Макса, ни на озабоченное похлопывание по спине Короткова-старшего, различаю лишь стремительно приближающуюся ко мне медвежью фигуру с невероятно хмурым лицом, от которого явно не стоит ждать ничего хорошего.

Руслан, мать его, Суворов.

Практически бегу навстречу и с ходу задаю единственный интересующий меня вопрос.

- Где Ева?

- Мы не успели…

ЕВА

Когда ты не можешь понять, закрыты твои глаза или открыты, мозг теряет связь с реальностью. Словно ты превратилась в пустоту, растворенную во мраке и безмолвии. Возможно, если бы я могла пошевелить хотя бы пальцем, вместо обреченности и смирения сознание было бы охвачено паникой, страхом и желанием сделать хотя бы что-нибудь.

Но все, что оставалось мне, это принять действительное положение вещей. Не сдаться, нет. Успокоиться. Немного выдохнуть. В моей крови адреналин и так зашкаливал запредельными дозами, разгоняя пульс. Мешал рационально думать.

И потом… Когда сознание сосредоточенно направлено на решение определенной задачи, то шансы на то, что страх полностью завладеет тобой, порождая безумие и разрушительную панику, сводятся к минимуму.

Но это просто лишь в теории…

А в действительности, что мы имеем?

Никто не знает, где я. Даже не подозревает, что уже обеими ногами и даже с головой в могиле. Начнет ли Егор бить тревогу и, если да, то когда? Сколько у меня вообще времени, прежде чем кислород закончится, и я усну навечно?

И почему меня преследуют чувства, что все это уже было?

Почему я так явственно помню, что прежде вот также прощалась с жизнью?

А потом меня простреливает догадка о том, что недавний сон – вовсе не сон…

Сердце раненой птицей билось о ребра грудной клетки, безрезультатно пытаясь вырваться наружу. Голова горела, а внизу, в животе, где под тонкой кожей витиевато переплеталось розовое нутро, разрасталась неконтролируемая дрожь. Как бы это не звучало мерзко и противно, но у меня в прямом смысле слова тряслись кишки. Наверное, если бы за последние сутки я нормально питалась, непременно обделалась бы от страха.

А может, уже обделалась?

Я же совершенно ничего не чувствую…

Пока идиотские мысли хороводами кружили в моей голове, содрогания разрастались по всему телу. Мне тут же начало казаться, что я задыхаюсь, и стены довольно просторного гроба, смолистый запах которого лишь усугублял ощущение нехватки кислорода, стремительно сужались, пытаясь раздавить мое и без того бесполезное тело.

Наверное, в глазах моих потемнело и закружилось, не знаю. Но словно в подтверждение этих предположений все тело окутало ощущение полета в невесомости. А уже в следующий миг я перенеслась в далекое прошлое.

«Тонкая, но тяжелая ладонь хлестко опустилась на щеку, высекая искры из глаз.

- Ненавижу тебя! – шипела утратившая свою былую красоту, сильно исхудавшая и абсолютно запустившая себя брюнетка.

Моя мама.

Она металась из угла в угол, путая тонкие, с облупившимися изгрызенными ногтями, пальцы в застарелых колтунах на некогда блестящей шелковой шевелюре. На тонких длинных ногах болтались когда-то модные и опрятные, а теперь уже засаленные и несоразмерно широкие джинсы. Поверх посеревшей водолазки был накинут рыжий кардиган с вытянутыми локтями и карманами. Еще в прошлом году эта часть гардероба женщины была предметом гордости и зависти.

Но не теперь.

Теперь для дрожащей от ломки Татьяны имела смысл лишь очередная доза кристаллического порошка, закоптившаяся от огня столовая ложка, резиновый жгут и старый шприц.

После смерти отца умерла вся наша семья. И мать моя умерла, оставив после себя лишь безжизненную оболочку слабохарактерной, утратившей смысл существования, зависимой от наркотиков женщины. И я сама умерла, став никому не нужной обузой.

- Как же ты мне надоела!

Цепкие пальцы схватили меня за тонкое бледное запястье и потащили следом за собой. Короткие ноги в желтых резиновых сапожках, давно ставших маленькими, не поспевали за размашистым торопливым шагом потерявшей всякое человеческое обличие матери. Я спотыкалась, падала серыми колготами в рубчик прямо на грязную землю, глотая всхлипы, но женщину это не останавливало. Не сбавляя темп, она лишь дергала меня за руку вверх, вызывая острую боль в плече, ставила на ноги и продолжала путь, не обращая внимания на осуждающие взгляды окружающих.