Молчание тянулось бесконечно. Было слышно, как звенят хрустальные подвески, словно струны призрачного спинета. Я посмотрела на группу у камина на противоположном конце красивой, но неуютной комнаты.

Ипполит и Рауль смотрели на женщину, сгорбившуюся на хрупком стуле.

Она сидела совершенно неподвижно, но эта неподвижность не имела ничего общего с ее обычной сдержанностью. Изысканный, элегантный цветок превратился в бесформенную массу. Она полулежала, словно лишилась костей, и руки ее наконец замерли на изорванном шелку обивки. Светлые глаза были широко открыты; она с трудом переводила их с Ипполита на Рауля. Ей не надо было ничего говорить. Все было написано у нее на лице, и мне показалось, на нем можно прочесть облегчение, что все наконец сказано.

Дверь открылась, и вошел Филипп. Он очень осторожно нес в обеих руках чашку с дымящимся бульоном. Подойдя ко мне, он протянул чашку:

— Это вам. Вы ведь тоже много вытерпели.

— О, Филипп...

Со стыдом признаюсь, голос изменил мне. Но Филипп, казалось, этого не заметил. Он смотрел на Элоизу, молча поникшую на стуле. С сомнением в голосе он произнес:

— Тетя Элоиза, может быть, вы тоже хотите?

Это ее окончательно сломило. Она зарыдала сухим тоненьким голосом, каким-то неестественным и страшным.

Я наклонилась, поцеловала Филиппа в щеку и быстро сказала:

— Спасибо, малыш, тетя Элоиза плохо себя чувствует. А сейчас беги. Тебе пора спать. Спокойной ночи.

Он удивленно посмотрел на меня и послушно вышел.

Элоиза не прикрыла лицо руками. Она откинулась на спинку стула и без слез рыдала тем же неестественным тонким голосом. Ипполит де Вальми, такой же бледный, как она, беспомощно смотрел на нее, прижимая дрожащей рукой к губам носовой платок. Потом он нерешительно сел на стул, стоящий рядом с ней, и стал успокаивающе поглаживать ее беспомощно повисшую руку.

Он что-то бормотал, но она продолжала рыдать.

Рауль молча стоял поодаль от них, его лицо было по-прежнему бесстрастным и замкнутым. На меня он не смотрел.

Мне кажется, я открыла рот, желая что-нибудь сказать ему, но в этот момент Элоиза наконец заговорила дрожащим голосом, словно у нее не хватало дыхания:

— Это правда, да, все, что он сказал, правда, Ипполит... Он вынудил Леона сказать ему... была ужасная сцена... страшные вещи... он не имел права... — Она вдруг повернулась к нему и крепко схватила за руку. — Но я довольна, что ты знаешь, Ипполит. Ты ведь спасешь нас, правда? Ты ведь проследишь за тем, чтобы ничего не вышло наружу? Не пошло дальше? Это не дело полиции! Ты ведь слышал, что сказал Рауль, — это чисто семейное дело! Да, чисто семейное! Бернар не осмелится говорить об этом, а Рауль ничего не может сказать — что он может сказать? Разве Леон не его отец? Это ведь что-нибудь да значит! — Она дергала его руку, придвинувшись ближе, торопясь и задыхаясь. — Ты не можешь допустить, чтобы это вышло наружу, не можешь! Вы с Раулем не имеете права поступать так с Леоном! Ничего не случилось... мальчик жив, и девушка тоже. Не смотри на меня так, Рауль. Ты знаешь, что вы можете уладить это между вами, если только ты захочешь! Эта Мартин влюблена в тебя; она будет держать язык за зубами, и...

— Элоиза, пожалуйста, замолчи! — резко прервал ее Ипполит. Он вытянул руку из ее пальцев и немного отодвинулся от нее. Он смотрел на женщину, словно видел ее впервые. — Ты говоришь, что все это верно? И ты знала об этом? Ты?

Она снова упала на сиденье. Подавляя конвульсивные всхлипывания, она терлась затылком о спинку стула, дергая головой направо и налево.

— Да, да, да, все, что он тебе сказал, правда! Я во всем признаюсь, если ты только пообещаешь помочь. — Что-то в тоне и взгляде Ипполита заставило ее опомниться, и ее голос немного изменился. — Я... я не такая уж плохая, Ипполит, ты это знаешь. Я не хотела зла Филиппу... но... это ведь ради Леона. Я делала это для Леона. — Встретив его тяжелый и суровый взгляд, она резко добавила: — Ты прекрасно знаешь, как и я, что Вальми должно принадлежать Леону. Конечно, у него больше прав на имение, правда? Это его дом. Ты это знаешь. Ты ведь это сам говорил! И он не такой, как другие! Ты тоже это знаешь, ты должен понять, что он не такой, как другие. Вальми должно было принадлежать ему. Должно! Он достаточно перенес и без того, чтобы его выгоняли из собственного дома!

Ипполит отодвинулся еще дальше.

— Не думаю, чтобы Леон поблагодарил тебя за то, что ты высказала подобные мысли, Элоиза. В настоящее время речь идет вовсе не об этом. Мы говорим о гораздо более серьезных вещах. Преднамеренное убийство. Убийство ребенка.

— Да, да, знаю. Конечно, мы были неправы. Неправы. Я это допускаю. Но ведь этого не произошло, правда? Ничего не случилось, Рауль сам это подтвердил. Это не должно пойти дальше! О, тебе надо будет поговорить с Леоном. Я все понимаю, но ведь ты сделаешь все, чтобы Леон остался и дальше в Вальми, правда? Почему бы и нет? Люди всегда сплетничают, но скоро все забудется, если ты только будешь на нашей стороне и ничего не скажешь. Я знаю, ты не скажешь! Тебе известны чувства Леона! Ты проследишь за тем, чтобы Вальми досталось ему, правда? Он должен был раньше поговорить с тобой — я хотела этого, — ему не надо было что-то затевать самому! Уверена, что ты примешь его точку зрения; ты ведь согласен с ней, правда? Я уверена, что все можно как-то уладить! Ты примешь необходимые меры, правда? Правда?

Он что-то начал говорить, но потом передумал и довольно спокойно сказал:

— Бесполезно говорить об этом здесь. Это ни к чему не приведет, Элоиза...

— Обещай мне только, что ты не пойдешь в полицию!

— Ничего не могу обещать. Я только могу сказать, что мы попытаемся прийти к компромиссу и решим, что будет наилучшим и самым справедливым.

Казалось, она не слышит его. Что-то в ней надломилось, и она уже не могла остановиться, не могла себя контролировать, руки и губы у нее дрожали. Она умоляла, открывая самое заветное, о чем она никогда даже не решалась подумать:

— Он умрет, если будет вынужден жить в Бельвине! Мы вложили все свои деньги в Вальми; ты не можешь этого отрицать! Каждый грош был истрачен только на Вальми! Мы отдали все силы Вальми; никто не может упрекнуть нас в том, что мы не следили за имением! Каждый грош был истрачен только на Вальми! Ты не можешь сказать, что Леон был плохим душеприказчиком.

— Нет, не могу, — ответил Ипполит.

Она даже не заметила его иронии. Она была словно одержимая. Леон сумел до конца убедить ее в своей правоте, одержав верх над всеми добрыми чувствами, которые в ней когда-то были.

— Это было все для Леона, — продолжала она. — Он должен иметь от жизни хоть что-нибудь, вот это! Вальми всегда было его собственностью! Ты знаешь, что так и было! Этьен не имел права так поступать с ним, никакого права! Этот ребенок не должен был рождаться!

Рауль вдруг сказал, словно какая-то сила выталкивала слова из его уст: