Когда республиканцы-консерваторы собрались на специальное заседание, опасность провала на выборах уже была очевидна. Они изменили тактику, попытались встретить атаку в лоб и применить воображение.

В качестве кандидата в президенты они выбрали горбуна. Этот человек обладал еще одним недостатком – был выдающимся профессором права в одном из лучших университетов; он стремительно женился и шумно развелся; и наконец, он признался следственному комитету конгрессменов, что писал и публиковал сюрреалистическую поэзию. По всей стране были расклеены плакаты, на которых он жутко ухмылялся, выпятив свой горб, и его лозунг гласил: «Ненормальный человек для ненормального мира!»

Несмотря на этот блестящий политический маневр, сомнений не было. В день выборов ностальгический лозунг победил своего целебного противника с соотношением три к одному. Четыре года спустя, с теми же кандидатами, соотношение выросло до пяти с половиной к одному. А когда Абнего избирался на третий срок, организованной оппозиции уже не осталось…

Не то чтобы он ее сокрушил. При администрации Абнего царила большая свобода политической мысли, чем при многих прежних. Однако сама политическая мысль и дебаты пошли на убыль.

При любой возможности Абнего избегал решений. Когда избежать решения не удавалось, он принимал его исключительно на основе прецедентов. Он редко обсуждал текущие интересы и никогда не брал на себя обязательства. Поговорить он любил лишь о своей семье.

«Как высмеивать вакуум?» На это жаловались многие оппозиционные журналисты и карикатуристы в первые годы Революции абнегитов, когда на выборах у Абнего еще были противники. Вновь и вновь они безуспешно пытались вырвать у него глупые заявления или признания – Абнего просто не мог сказать ничего, что обычные, средние граждане сочли бы глупым.

Чрезвычайные ситуации? «Ну, – сказал Абнего в истории, которую знал каждый школьник, – я заметил, что даже самый крупный лесной пожар рано или поздно потухает. Главное – не перевозбуждаться».

Он заставил их отдыхать в зонах низкого кровяного давления. И после долгих лет строительства и разрушения, стимуляции и конфликтов, нарастающих тревог и мучений они отдохнули и испытывали смиренную благодарность.

Многим казалось, что с того дня, как Абнего принес клятву, хаос начал отступать, и везде воцарилась великолепная, желанная стабильность. В некоторых случаях, таких как сокращение числа врожденных уродств, причина не имела никакого отношения к Нормальному человеку из Филлмора; в других – например, изумленном заявлении лексикографов, что сленговые выражения, которые использовали подростки во время первого срока Абнего, теперь, восемнадцать лет спустя, при его пятой администрации, использовали их дети в совершенно том же контексте – историческое выравнивание и приглаживание абнегитского мастерка было очевидно.

Словесным олицетворением этого великого спокойствия стали абнегизмы.

Первые исторические записи об этих умело сформулированных неадекватностях относятся к временам администрации, при которой Абнего, наконец почувствовав свободу, сам назначил кабинет, полностью проигнорировав желания партийной иерархии. Журналист, пытавшийся подчеркнуть абсолютную бесцветность новой государственной семьи, спросил, брал ли кто-либо из них – от госсекретаря до генерального почтмейстера – когда-либо на себя публично какое-либо обязательство или, на прежних постах, совершил ли хоть один конструктивный шаг в каком-либо направлении.

Предположительно, президент ответил с недрогнувшей вежливой улыбкой: «Я всегда говорю: нет проигравших – нет обид. Что ж, сэр, никто не проигрывает в схватке, когда судья не может принять решение».

Пусть это был апокриф, однако эти слова точно выражали настроения абнегитской Америки. Выражение «приятный, как ничья» вошло в повседневный обиход.

Такой же апокрифичной, как легенда о вишневом дереве Джорджа Вашингтона, но самой абнегитской из всех стала фраза, вроде бы произнесенная президентом после просмотра «Ромео и Джульетты»: «Лучше не любить вовсе, чем любить и потерять», – якобы заметил он после мрачной концовки пьесы.

В начале шестого срока Абнего – первого, когда его старший сын стал вице-президентом – группа европейцев возобновила торговлю с Соединенными Штатами, прибыв на грузовом судне, собранном из обломков трех потопленных эсминцев и одного опрокинутого авианосца.

Их везде встречали с ненарочитой сердечностью, и они путешествовали по стране, дивясь ее спокойствию – практически полному отсутствию политической и военной активности с одной стороны и быстрому технологическому регрессу с другой. Один из послов забыл про дипломатическую осторожность и перед отъездом сказал: «Мы прибыли в Америку, в храм индустриализма, в надежде найти решения многих насущных задач прикладной науки. Эти задачи – заводское применение атомной энергии, использование ядерного деления в небольшом оружии вроде пистолетов и ручных гранат – стоят на пути нашего послевоенного восстановления. Но вы на останках Соединенных Штатов Америки даже не замечаете того, что мы, на останках Европы, находим столь трудным и важным. Простите, но у вас случай национального транса!»

Американские хозяева не обиделись и ответили на его увещевания вежливыми улыбками и пожатиями плечами. Вернувшись, делегат сообщил согражданам, что американцы, всегда славившиеся своим безумием, наконец выбрали кретинизм.

Однако другой делегат, который внимательно наблюдал и задавал много вопросов, вернулся в свою родную Тулузу (французская культура вновь сосредоточилась в Провансе), чтобы определить философские основы Революции абнегитов.

В книге, которую весь мир прочел с большим интересом, Мишель Гастон Фоффник, бывший профессор истории из Сорбонны, отметил, что хотя человек двадцатого столетия в достаточной степени вышел за рамки узких греческих формулировок, чтобы открыть неаристотелеву логику и неэвклидову геометрию, ему по-прежнему не хватало интеллектуального безрассудства, чтобы создать неплатонову политическую систему. До Абнего.

«Со времен Сократа, – писал месье Фоффник, – политические мировоззрения человека томились в рабстве убеждения, что править следует лучшим. Как определить этих “лучших”, какую меру использовать, чтобы выбрать на правление именно «самых лучших», а не просто неопределенных “лучших, чем”, – таковы были основные дилеммы, вокруг которых почти три тысячелетия пылали костры политических дебатов. Должны ли это быть урожденные аристократы или интеллектуалы – что использовать в качестве меры? Должно ли выбирать правителей согласно божественной воле, изъявленной посредством свиных внутренностей, или согласно воле всех людей посредством голосования – какой выбрать метод? Но до сих пор ни одна политическая система не отошла от скрытого и неизученного предположения, впервые выраженного в “Государстве” Платона. Теперь наконец Америка поставила под сомнение прагматичную весомость этой аксиомы. Молодая демократия Запада, привнесшая в юриспруденцию концепцию прав человека, дарит лихорадочному миру доктрину наименьшего общего знаменателя в правительстве. Согласно этой доктрине, насколько я понял в ходе длительных наблюдений, править должен не худший – как утверждают мои предвзятые коллеги-делегаты, – а средний: тот, кого можно назвать “нелучшим”, или “неэлитой”».