И тут, как ни досадно, я ступаю на путь, идти по которому дальше не в силах. Дело не в том, что я практически исчерпал свои научные познания. И не в том, что мне кажется, будто все эти глубинные биохимические откровения почему-то «развеивают чары» растительного царства. С моей точки зрения открытия, касающиеся сложных сенсорных систем растений, способных принимать предупреждающие меры, лишь возвышают растения, избавляют от пассивной роли «обслуживающего персонала». Подозреваю, что в будущем это также поможет вывести их на новый экзистенциальный уровень – сделать из них экологических наставников по биоинженерии и биоинформатике (хотя в названиях этих дисциплин мне чудится некоторое ханжество). Мы можем научиться у них отпугивать вредных насекомых крошечными выбросами синтетических феромонов, повышать засухоустойчивость деревьев низкочастотными звуковыми сигналами, найти святой грааль – искусственный фотосинтез как источник энергии. Но все это пока параллельная вселенная. Подобно тому, как квантовая физика и теория струн не имеют никакого отношения к нашему повседневному восприятию материального мира, открытия новой ботаники не влияют на то, как мы обращаемся с живыми растениями – разве что мы приучились считать их независимыми существами. Меня несказанно радует, что у нас с ними одни и те же гормоны и сенсорные способности, однако я надеюсь, что мы сможем уважать и поддерживать независимость наших царств – не как двух мироустройств, между которыми нет и не будет ничего общего, а как двух взаимосвязанных путей к решению задач по сохранению жизни.

Китс не советовал нам «суетиться, собирая мед, по примеру пчел» и «нетерпеливо жужжать то там, то сям, зная, к чему надо стремиться», а рекомендовал улавливать «намеки всякого благородного насекомого, какое ни посетит нас с визитом». Новое кабаре поведения растений мне видится аналогом пчелиных намеков – к нему следует относиться с сочувствием, но не допускать, чтобы мы «нетерпеливо» сводили наши представления о растениях к агрегатам нейромедиаторов и сигнальных сетей. Ведь именно так мы утратили связь с ними в начале ХХ века. Все, что мы наблюдаем в окружающем мире – как побег-оппортунист размечает ароматами свое жизненное пространство, как завлекают шепотками пчел летние цветы, как деревья-ветераны перерабатывают энергию в зрелищном великолепии осени – все это молекулярные взаимодействия, выраженные в параметрах существования, которые все мы разделяем и понимаем: захват территории и сезонное обновление.

Когда я только начинал интересоваться растениями, у моего увлечения был и другой полюс – противоположность упорной и скоротечной миграции солероса. Пейзаж, окружавший меня в детстве, определяли буки – они окаймляли местные общинные пастбища, цеплялись за крутые меловые склоны холмов, а большие деревья красовались на больших ухоженных лужайках перед домами. В моем мировосприятии они были чем-то вроде деревянной рамки для картины, только рамки затейливой, веселой, совсем не жесткой. Буки треплет непогодой, а поскольку корни у них слабенькие, они часто падают от ветра. Они текучие, грациозные, словно кошки, и меняют обличье в ответ на перемены в лесном окружении. Двадцать лет я был смотрителем леса, в котором было много буков, и мне неизменно казалось, что они словно эльфы, чурающиеся честных трудяг дубов и ясеней. Спустя 35 лет после книги, на создание которой меня вдохновил солерос, я написал другую, о буках – “Beechcombings” («Гребни буковых лесов»)[194]. Ее главная героиня – «Королева», четырехсотлетняя великанша, которую я знал почти всю жизнь и восхвалял со всем пылом влюбленного: «Огромная перевернутая чаша в дымке листвы, – восторгался я, – от которой у меня до сих пор захватывает дух; массивный корпус, покатые плечи, пышная длинная юбка… длинные низкие ветки распростерты, словно щупальца гигантского кальмара». Это величественное дерево пережило все бури восьмидесятых и девяностых, и я думал, что его исполинские горизонтальные ветви и низко расположенный центр тяжести позволят ему протянуть еще не одну сотню лет. Однако в июне 2014 года я узнал от знакомого, что дерево рухнуло во время несильной грозы. Знакомый подумал, что я, должно быть, захочу почтить его память.

И вот прошло несколько дней, и я на месте – и на миг мне кажется, что я заблудился и попал не туда. Место, где росла Королева, радикально изменилось, и не только потому, что теперь она, расколотая посередине, лежит на земле, словно две огромные груды листвы, и не потому, что теперь яркий свет заливает и щепки, и сухие прошлогодние листья, и участки ствола, которые не видели солнца сотни лет. Мне даже не приходится приглядываться, чтобы понять, почему, собственно, Королева так легко сдалась. Внутри ствола – сплошная труха, точь-в-точь старый сыр, древесина вся изъедена трутовиком, так что непоколебимый матриарх, оказывается, был давно уже готов рухнуть под легчайшим летним ветерком.

Поразительно, что поверженная Королева и теперь безраздельно властвует над территорией, которую занимала, пока стояла вертикально, – и будет властвовать и впредь. Едва ли дело в том, что она всю жизнь занимала видное место в моих воспоминаниях. В кронах окружающих Королеву живых деревьев, как выяснилось, зияют впадины в тех местах, где она их затеняла, и этому образцу, вероятно, будет подчиняться и новая растительность. А какой огромный банк данных рухнул вместе с Королевой! Я вижу высоко на стволе проплешину отвалившейся коры, а древесина под ней изукрашена прелестными узорами – темными кружевами, отмечающими места, где проходили линии фронта в долгой приграничной войне между очередным грибком, пожиравшим дерево, и танинами – защитными веществами, которые вырабатывало дерево. А рядом полным-полно древних граффити, которых не было видно, пока дерево стояло. Например, «18. V. 44». Почерк удлиненный и вытянутый на викторианский манер, но все же, скорее всего, надпись сделана в 1944 году, когда расквартированные поблизости американские летчики, скучавшие по дому, оставили на коре нескольких буков свои имена и названия родных городов. Национальный трест охраны памятников повесил неподалеку объявление: «Это знаменитое дерево вступило в новую стадию существования» – еще десять лет назад настолько экоцентрическое публичное заявление было бы немыслимо. Однако мы научились признавать, что будет потом. За территорией Королевы густой молодой березняк и заросли юных буков отмечают места, где раньше росли исполинские деревья, и в центре каждой такой прогалины сохранились остатки упавшего дерева – темная, понемногу разрушающаяся оболочка, пристанище грибов и древоточцев. Такой через несколько десятков лет станет и Королева. На поверхности земли проступают ее корни, твердые, бороздчатые, словно известняк. Они напоминают мне строматолиты – компактные конгломераты окаменелого ила и сине-зеленых водорослей, которые когда-то, свыше трех миллиардов лет назад, были в числе первых живых сообществ на суше. Под ними затаились сложные микоризные грибы, соединявшие Королеву со всем остальным лесом – они ждут, когда можно будет зацепиться за корни первых проростков бука, среди которых наверняка будут и потомки самой Королевы.