Вот они — дела церковников!..

Привезли легаты василевсу от папы и послание, в котором Иоанн Восьмой писал: «Достопочтеннейшего (!) Фотия мы признаем в патриаршем достоинстве и объявляем ему наше общение с ним». Больше того, папа предлагал свою помощь в подавлении всякого сопротивления кандидатуре Фотия: «Те, кто не захочет вступить в общение с Фотием, должны быть два или три раза увещеваемы, если же и после того пребудут упорными, в таком случае чрез папских легатов на Соборе они лишены будут общения, пока не возвратятся к своему патриарху».

Но почему в Риме так решительно сменили вехи в отношении Фотия? К этому обязывало тяжёлое военно-политическое положение из-за нападения сарацин, усугубившееся ещё и тем, что с запада, раздираемого феодальными междоусобицами, ждать помощи не приходилось. Папа Иоанн Восьмой решил, что в сложившейся обстановке лучше сохранять мир с византийским императором.

Кстати, почему новый папа после смерти Адриана Второго стал именоваться Иоанном Восьмым? Ведь папесса под этим именем уже занимала папский престол...

Римские духовные лица сделали вид, что никакой папессы не было. Существенная деталь к характеристике сто одиннадцатого папы и его окружения...

Когда на него надевали тиару, в Латеранский дворец вошли гонцы и объявили, что герцог Неаполитанский Сергий заключил альянс с сарацинами. Иоанн Восьмой пришёл в бешенство и тут же приказал епископу Афанасию, родному брату герцога, проникнуть ночью к нему в спальню, выколоть глаза и прислать, обезображенного, в Рим, что и было незамедлительно сделано, ибо Афанасий сразу унаследовал Неаполитанское герцогство и обогатился четырьмя тысячами унций серебра, которые прислал ему за усердие папа...

Анналы Фульдского аббатства, сохранившиеся до сих пор, также сообщают весьма любопытные подробности о кончине Иоанна Восьмого.

Этот злополучный папа влюбился в... женатого мужчину и даже отважился похитить его, чтобы предаться с ним содомской страсти. Но супруга того мужчины — то ли из ревности, то ли по другим соображениям — решила отравить папу, а такая возможность у неё была. Но яд по каким-то причинам не сработал. Тогда она за большое количество серебра нанимает убийц; те ночью проникают в апартаменты святого отца и ударяют его молотком по черепу...

Так и просится фраза в духе эпитафии: «Подобная смерть вполне достойна его».

Может статься, это мои последние заметки. Конечно, на какие-то события, имеющие большое значение для мира, я отзовусь. И то, что касаемо учительства Мефодия, о котором говорил на смертном одре его брат Кирилл, я, разумеется, также не обойду стороной. Всё, что станет мне более или менее известно от лиц уже других.

Вы правильно догадались: я принял решение — не ехать с Мефодием в Великоморавию. Особой надобности во мне он, кажется, не испытывает: у него сейчас везде много учеников, и в Великоморавии тоже.

Антигон, начальник охраны, предан Мефодию; потеряв всесильного дядю, Антигон решил иначе, чем я, — не оставаться в столице Византии.

Что ж, я своё дело сделал. Был до самого смертного конца рядом с Кириллом. Нет, для меня он так и останется Константином... Константином-философом, которому я служил верой и правдой.

Пишу сие, а глаза застилают слёзы. Какой отрезок жизни пройден, и какого человека не стало!.. Потомки ещё оценят его труды тяжкие на благо истинного христианства, не запятнанного ни стяжательством наших восточных церковников, ни распутством и словоблудием западных.

А славяне ещё вознесут философа до самых высот за просветление их душ, за бескорыстное им служение и за то, что Константин считал их своими настоящими братьями.

С таким человеком пройти столько дорог, быть с ним рядом — счастье. Так же считает и Доброслав Клуд, который недавно узнал о гибели своей жены и детей и как-то сник, сделался словно ниже ростом...

Я посоветовал ему сходить к Мерцане-Климентине, женщине из одного с ним крымского селения. Но он замкнулся ещё больше, видимо, чувствовал вину перед нею: ведь они, Доброслав со своим другом Дубыней, всё-таки отомстили её мужу... Жестоко отомстили!

Вскоре Клуд отбыл к этому другу, теперь моему шурину, в посёлок возле монастыря Полихрон, и я передал через Доброслава кое-что в качестве подарка родной сестре и её детям. Хотел бы и сам поехать туда, отдохнуть на приволье, послушать колокола монастырских церквей, как некогда внимали им мы с Константином, но Фотий, полностью отдавший себя ученикам Магнаврской школы, предложил мне должность заведующего библиотекой, и я с радостью согласился.

А условия с его стороны были жёсткие — навести вместе с африканским царём Джамшидом порядок в библиотеке и подобрать в самый короткий срок материал по павликианскому движению, так как Фотий с новыми силами приступил к дальнейшему его отображению в своих записках.

Не только Леонтий, но и все, кто знал Доброслава, заметили, как он изменился: монахом сказано было мягко, что Клуд сник и стал ниже ростом... У него потух всегдашний блеск в глазах, щёки отвисли, на лбу и шее появились морщины — Клуд, казалось, сразу постарел на несколько лет; и то, что он прятал все эти годы скитаний глубоко в душе, — тягостные мысли о Насте и сыновьях (он почему-то верил в рождение мальчика, Зория, и ни на миг в том не сомневался), раздумья о жизни вообще, которая с самого детства не радовала Доброслава, наоборот, заставляла его быть всегда начеку, — всё это вдруг прорвалось разом наружу, и при первом же сообщении Лагира о гибели Насти и сыновей он не сдержался и, никого не стесняясь, заплакал.

— Ну-ну, успокойся, Клуд. Думаешь, у тебя одного великое горе? У меня вот тоже Живана с дочерью ушла, поначалу думал — утоплюсь в Днепре, а потом всё обошлось: женился по-новому, жена мальчика и девочку родила, и живу сейчас не тужу. И у тебя всё образуется. Возьми себя в руки, и давай помолчим...

— Хорошо. Давай помолчим...

Когда Клуд чуточку успокоился, он спросил алана, как попала Настя с Обезских гор на русскую границу.

Лагир ответил не сразу.

— Припоминаю... Мне воевода Светозар рассказывал, что пришла она туда вместе с частью царкасов, которых хазары переселили на пограничье. Принуждали Настю принять там иудейскую веру. Но Настя отказалась... Могли уничтожить вместе с детьми... Но к ней хорошо относился хазарский начальник, и он отдал её в руки Светозару... Она потом и жила у него.

— Тогда я найду Светозара.

— Нет, брат, не найдёшь... Погиб он в Босфорском проливе. Слышал про бурю?

— Слышал, — кивнул Доброслав. — Значит, не осталось никаких концов у меня. Настя, милая Настя... — снова простонал Доброслав. — Погибла... И дети погибли... Родила она мне всё-таки сына, Зория.

— Не терзай себе сердце, Клуд.

— Ладно... А ты уходи, Лагир, я побуду один. Уходи...

— Если нужен буду, знаешь, где найти меня.

— Знаю.

Но встретиться им больше не пришлось. Никогда... Как и с теми уже немногими оставшимися в живых, кого Доброслав знал хорошо; через некоторое время он уехал к другу Дубыне (Козьме) и прожил возле монастыря Полихрон тринадцать лет. Но христианином, как друг, так и не стал...