А тогда на меня смотрели кто гневно, как на нахала, кто подозрительно, как на безумца, кто с состраданием, как на человека, живущего иллюзиями. А кто просто смеялся надо мной. Прыжок — и я в вагоне. Открыл окно, стал искать лица друзей. Ни одной собаки!

Ну давай, мой поезд, трогай, не будем терять ни минуты, лети, мчись во весь опор! Уважаемый машинист, прошу вас, не жалейте угля, поддайте жару своему Левиафану. Послышалось пыхтенье сдвинувшегося с места паровоза, вздрогнули вагоны, опоры навеса одна за другой медленно поплыли мимо меня. Потом пошли дома, дома, фабрики, газгольдеры, крыши, дома, дома, заводские трубы, подворотни, дома, дома, деревья, огородики, дома, тук-тук, тук-тук, луга, поля, облака, плывущие по свободному небу! Вперед, машинист, давай жми вовсю!

Господи, как же мы мчались! При такой скорости, думал я, ничего не стоит добраться до станции 1, потом — 2, потом — 3, 4 и, наконец, до 5-й, последней, а там — победа! Довольный, я смотрел, как за окном телеграфные провода сначала медленно опускались, опускались, потом — раз! — и подскакивали до прежнего уровня — значит, пронесся мимо еще один столб. А скорость все увеличивалась. Напротив меня на красном бархатном диване сидели два синьора, и по лицам их можно было понять, что уж в поездах-то они разбираются; но они почему-то все время поглядывали на часы и, качая головой, недовольно ворчали.

Я человек вообще-то стеснительный, но тут набрался наконец смелости и спросил:

— Если мой вопрос не покажется вам нескромным, синьоры, скажите, чем вы так недовольны?

— Мы недовольны, — ответил мне тот, который выглядел постарше, — что этот чертов поезд идет недостаточно быстро. Если так плестись, мы прибудем на место с огромным опозданием.

Я ничего не сказал, но подумал: людям никогда не угодишь; ведь наш поезд просто поражает своей энергией и безотказностью, он могуч, как тигр, и мчится с такой скоростью, какой ни одному поезду еще никогда, наверное, не доводилось развивать; ох уж эти вечно ноющие пассажиры!

Между тем поля по обеим сторонам колеи стремительно проносились мимо, и пространство, оставшееся позади, все увеличивалось. Так что на станцию 1 поезд прибыл вроде бы даже раньше, чем я рассчитывал. Правда, взглянув на часы, я убедился, что мы идем точно по расписанию. Здесь в соответствии с планами я должен был встретиться с инженером Моффином по одному очень важному делу. Выскочив из вагона, я поспешил, как было условлено, в ресторан первого класса, где меня действительно уже ждал Моффин. Он только что отобедал.

Я поздоровался и подсел к нему, но он и виду не подал, что помнит о нашем деле: завел разговор о погоде и прочих пустяках, словно в его распоряжении еще уйма времени. Прошло добрых десять минут (а до отправления поезда осталось лишь семь), прежде чем он вытащил наконец из кожаной папки необходимые бумаги. Тут он заметил, что я поглядываю на часы.

— Вы, кажется, спешите, молодой человек? — спросил он не без иронии. — А мне, честно говоря, не по душе вести дела, когда меня подгоняют…

— Вы совершенно правы, уважаемый господин инженер, — осмелился возразить я, — но через несколько минут отходит мой поезд, и…

— Коли так, — сказал он, собирая листки энергичными движениями, — коли так, мне жаль, мне очень, очень жаль, но нам придется поговорить об этом деле как-нибудь в другой раз, когда вы, милостивый государь, будете посвободнее. — И он поднялся.

— Простите, — пролепетал я, — моей вины здесь нет. Видите ли, поезд…

— Не важно, не важно, — сказал он и улыбнулся с чувством превосходства.

Я едва успел вскочить на подножку уже тронувшегося вагона. «Ничего не поделаешь! — сказал я себе. — Отложим до другого раза. Главное — не сбиваться с курса».

Мы неслись через поля, и телеграфные провода по-прежнему дергались вверх-вниз в своих эпилептических конвульсиях, все чаше попадались бесконечные луга и все реже дома, потому что двигались мы к северу, а эти расстилающиеся впереди земли, как известно, пустынны и таинственны.

Давнишних моих спутников уже не было. В моем купе сидел теперь протестантский пастор с добрым лицом. Он кашлял. За окном проносились луга, леса, болота, а оставшееся позади пространство все росло, раздуваясь и мучая, как нечистая совесть.

От нечего делать я взглянул на часы; протестантский пастор, покашливая, последовал моему примеру и покачал головой. Но на этот раз я не спросил, почему он это сделал, ибо причина, увы, мне была понятна самому. Шестнадцать часов тридцать шесть минут. Значит, не меньше пятнадцати минут назад нам следовало прибыть на станцию 2, а она еще даже на горизонте не показалась.

На станции 2 меня должна была встречать Розанна. Когда поезд подошел к перрону, там толпилось много народу. Но Розанны не было. Наш поезд опоздал на полчаса. Я спрыгнул на платформу, пробежал через здание вокзала, выглянул на привокзальную площадь и в этот момент в глубине аллеи, вдали, увидел Розанну: она, понурившись, уходила все дальше и дальше.

— Розанна, Розанна! — закричал я что было мочи.

Но моя любовь была уже слишком далеко. Она даже ни разу не оглянулась. Ну скажите чисто по-человечески: мог я побежать за ней, мог я отстать от поезда и вообще бросить все?

Розанна скрылась в глубине аллеи, и я, сознавая, что принес еще одну жертву, вернулся в свой курьерский поезд и вот теперь мчусь через равнины севера навстречу тому, что люди называют судьбой. Так ли уж важна, в конце концов, любовь?

Дни шли за днями, телеграфные провода вдоль железнодорожного полотна продолжали свою нервическую пляску, но почему в грохоте колес уже не слышалось прежнего боевого задора? Почему деревья, показавшись из-за горизонта, уныло тащились нам навстречу, а не уносились прочь, как вспугнутые зайцы?

На станции 3 собралось не больше двух десятков встречающих. Не было там и комитета, которому надлежало меня приветствовать. На перроне я навел справки.

— Не видели ли вы здесь, случайно, такого-то комитета, — поинтересовался я, — дам и господ с оркестром и флагами?

— Да-да, они приходили. И даже порядочно прождали вас. Потом все решили, что с них довольно, и разошлись.

— Когда?

— Месяца три-четыре тому назад, — ответили мне.

В этот момент раздался свисток паровоза — надо было отправляться дальше.

Ну что ж, вперед, смелее! Хотя наш курьерский поспешал изо всех сил, конечно, это была уже не та бешеная скорость, что прежде. Плохой уголь? Не тот воздух? Холод? Устал машинист? А даль позади превратилась в этакую пропасть: от одного ее вида начинала кружиться голова.

На станции 4 меня должна была ждать мама. Но когда поезд остановился, на скамейке перрона никого не было. И шел снег.

Я высунулся как можно дальше из окна, все оглядел и, разочарованный, хотел уже было поднять стекло, как вдруг увидел ее в зале ожидания: она спала, закутавшись в шаль и забившись в самый уголок скамейки. Боже милостивый, какая же она стала маленькая!