Я спрыгнул с поезда и поспешил ее обнять. Прижимая маму к себе, я почувствовал, что она почти ничего не весит — не человек, а горстка хрупких косточек. И еще я почувствовал, как она дрожит от холода.

— Ты, наверное, давно меня ждешь?

— Нет-нет, сынок, — сказала она, счастливо смеясь, — всего каких-то четыре года.

Отвечая, она не смотрела на меня, а шарила глазами по полу, словно что-то искала.

— Мама, что ты ищешь?

— Ничего… А твои чемоданы? Ты оставил их там, на перроне?

— Они в поезде, — ответил я.

— В поезде? — Тень разочарования пробежала по ее лицу. — Ты их еще не выгрузил?

— Понимаешь, мне… — Я просто не знал, как ей все объяснить.

— Ты хочешь сказать, что сейчас же уезжаешь? Что не остановишься даже на денек?

Она замолчала и испуганно смотрела на меня.

Я вздохнул.

— А, ладно! Пусть себе поезд уходит. Сейчас я сбегаю за чемоданами. Я решил. Останусь здесь, с тобой. В конце концов, ты ждала меня четыре года.

При этих моих словах лицо матери опять изменилось: вернулось выражение радости, вновь появилась улыбка (правда, уже не такая светлая, как прежде).

— Нет-нет, не ходи за вещами, ты меня не понял! — взмолилась она. — Я ведь пошутила. Все правильно, ты не можешь задерживаться в этой глуши. А обо мне не думай. Ты не должен ради меня терять ни часа. Гораздо лучше будет, если ты уедешь сразу же. И не сомневайся даже. Это твой долг… Я мечтала только об одном — увидеть тебя. Вот мы и повидались, больше мне ничего не надо…

Я крикнул:

— Носильщик, носильщик! — (Носильщик тут же вырос передо мной.) — Нужно выгрузить три чемодана!

— Ни за что не позволю, — твердила мама. — Такого случая у тебя уже больше не будет. Ты молод и должен идти своей дорогой. Садись в вагон, скорее. Давай, давай! — И она, улыбаясь через силу, стала легонько подталкивать меня к поезду. — Ради Бога, скорее, а то двери закрывают.

Не знаю уж, как я, эгоист несчастный, снова очутился в купе, высунулся из окна и стал еще махать на прощанье.

Поезд тронулся, и очень скоро мама сделалась еще меньше, чем была на самом деле. Маленькая, горестно застывшая фигурка на пустом перроне, под падающим снегом. Потом она превратилась в черную безликую точку, в крошечную букашку на просторах мироздания и вскоре исчезла совсем. Прощай!

С опозданием, которое измеряется уже годами, мы продолжаем спешить. Но куда?

Опускается вечер, в выстуженных вагонах почти никого не осталось. То там, то здесь в уголках темных купе можно увидеть незнакомцев с бледными непреклонными лицами: им холодно, но они в этом ни за что не признаются.

Так куда же мы? Как далеко наша последняя станция? Доберемся ли мы когда-нибудь до нее? Стоило ли бежать так поспешно из любимых мест, от любимых людей? Куда я мог засунуть свои сигареты? А, вот они — в кармане пиджака! Назад возврата нет, это ясно.

Так поднажми же, машинист! Какое у тебя лицо? Как тебя зовут? Я не знаю тебя и никогда не видел. Беда, если ты мне не поможешь. Держись крепче, машинист, брось в топку последний уголь, пусть мчится вперед эта старая скрипучая колымага, прошу тебя, пусть она несется во весь опор и опять хоть чуть-чуть станет похожей на тот прежний паровоз. Помнишь? Пусть ворвется он в ночную бездну. Только, ради всего святого, не сдавайся, гони от себя сон. Может, завтра мы уже прибудем.

Из этого не ведомого никому города посылаю я сообщения, которых все время не хватает. Каждый из вас, наверное, знаком с другими городами или бывает в них, а вот в этом не сможет побывать никто, кроме меня. Вот откуда такая необычайная и неоспоримая заинтересованность в моих сообщениях: город существует, но лишь один человек может дать о нем точные сведения. И попробуй кто-нибудь сказать: а мне какое дело? — сразу станет ясно, что он кривит душой. Достаточно существования чего-то совсем маленького, незначительного — и мир уже вынужден принимать это в расчет. А тут целый город, громадный, со старыми и новыми районами, нескончаемыми лабиринтами улиц, памятниками и руинами, встающими из тьмы тысячелетий, филигранно-ажурными соборами, парками (а в вечерний час окрестные горы простирают свою тень до площади, где ты играл ребенком и где каждый камень, каждое окно, каждая лавка означают воспоминание, переживание, великий момент жизни).

Немаловажен, конечно, и талант рассказчика. Ведь городов вроде моего в мире тысячи, сотни тысяч, и зачастую — могу это засвидетельствовать — в таких урбанистических конгломератах живет всего один человек, как в том конкретном случае, который касается лично меня. В целом же упомянутых городов как бы не существует. Сколько людей могут дать нам достоверную информацию о них? Да единицы! Большинство этих избранных даже не подозревают, хранителями каких бесценных тайн они являются, им даже в голову не приходит поведать о них миру. А многие шлют длинные реляции, полные восторженных эпитетов, но чаще всего не содержащие абсолютно ничего нового.

Вот я — другое дело. И не сочтите это пустой похвальбой. Мне все же удается — хотя, сознаюсь, это бывает крайне редко — дать пускай расплывчатое и приблизительное представление о городе, определенном мне судьбой. Время от времени то или иное из моих сообщений привлекает к себе внимание. Об этом говорит то, что небольшие туристические группы иногда подъезжают к воротам и вызывают меня, чтобы я провел их по городу и дал соответствующие пояснения.

Но как редко удается удовлетворить их любопытство. Во-первых, мы говорим на разных языках и нам в основном приходится изъясняться жестами и улыбками. Кроме того, в самый центр города (а он-то и представляет наибольший интерес) я не могу их повести ни под каким видом. У меня самого не хватает духу исследовать эти дворцы, дома и хижины, где обретаются то ли ангелы, то ли демоны.

Поэтому я обычно веду моих любезных посетителей осматривать привычные объекты: ратушу, собор, музей Кроппи и тому подобное. По правде говоря, ничего необычного в них нет — отсюда разочарование посетителей.

Почти всегда среди туристов найдется функционер, государственный муж, управляющий, инспектор, администратор, уполномоченный или как минимум заместитель уполномоченного. И этот тип непременно обращается ко мне:

— Не могли бы вы дать некоторые пояснения касательно канализационной сети?

— А что, — в замешательстве спрашиваю я, — нехорошо пахнет?

— Нет, ну что вы, совсем не поэтому, просто эти вопросы меня интересуют.

— Понимаю, однако, боюсь, не смогу удовлетворить ваше любопытство. Предполагаю, что канализационная система существует, но я никогда не интересовался ею.

Заместитель уполномоченного с чувством превосходства качает головой.

— Плохо, плохо, следовало бы изучить эти вопросы… А скажите, каков расход газа на душу населения?