Мама одевала меня до девяти или десяти лет, а потом до 15 каждый вечер складывала мне на стул одежду на завтра. Она набирала мне ванну до старших классов. К средней школе многие из моих приятелей уже отправлялись на общественном транспорте гулять и тусоваться в центр Бостона, в школьные каникулы сидели дома одни, а еще выбирали в магазине мопеды (и покупали, и ездили). Даже если бы мне вдруг захотелось прокатиться на метро в Бостон или завести мопед (признаться, не хотелось), мне бы не разрешили: отлучаться дальше, чем на несколько кварталов, от нашего пригородного дома я не должен был, поскольку там находились слишком оживленные, по мнению, мамы, перекрестки и опасные соседи. (Речь идет о сонном пригороде, где преступления случались не чаще чем раз в 10 лет.) Когда родители уходили на работу, мы с сестрой оставались дома только под присмотром бебиситтера. К подростковому возрасту это уже было странновато, особенно, когда очередная нянька оказалась моей ровесницей (нам было по 13).

Мамой руководила искренняя тревожная забота. А я только приветствовал чрезмерную опеку – она укутывала меня в кокон уютной зависимости. Хоть и стыдновато было слышать в присутствии одноклассников, что в город мне с ними без мамы нельзя, высвобождаться из ее оберегающих объятий я не спешил. Созависимость матери и ребенка диктует поведение обоим: я жаждал гиперопеки, мама ее обеспечивала. Однако наши взаимоотношения лишали меня самостоятельности и ощущения самодостаточности, поэтому из прилипчивого и зависимого первоклашки я превратился сперва в прилипчивого и зависимого подростка, а потом в прилипчивого и тревожного взрослого (спросите мою многострадальную жену).

«Страдающие агорафобией взрослые, как правило, дают родителям низкую оценку по шкале выражений любви и высокую – по гиперопеке»{313} (из статьи 2008 г. «Привязанность и психопатология у взрослых») «У страдающих агорафобией взрослых отмечается более сильная, чем у контрольной группы, боязнь разлуки в детстве»{314} (статья по итогам исследования в The American Journal of Psychiatry за 1985 г.). «[У детей до трех лет с ненадежной привязанностью] вероятность тревожного расстройства существенно выше, чем у детей с надежной привязанностью»{315} (статья по итогам исследования 1997 г. в Journal of the American Academy of Child and Adolescent Psychiatry). «Ваши родители – тревожная, гиперопекающая мать и пьющий, эмоционально отсутствующий отец – представляли собой классическую комбинацию для формирования тревожности» (это от моего первого психиатра, доктора Л., которого я недавно, почти через 30 лет после нашего первого сеанса, разыскал и расспросил). А вот и нейробиологическое подтверждение: «У взрослых, крайне отрицательно характеризующих свои отношения с родителями, отмечается значительно более существенный выброс дофамина в вентральный стриатум [подкорковая область в глубине переднего мозга] и более интенсивное повышение уровня кортизола [гормон стресса] в слюне, если возникает ситуация стресса, чем у тех, кто характеризует свои отношения с родителями крайне положительно. Из этого следует, что забота, полученная человеком в раннем возрасте, может аналогичным образом влиять на развитие систем, участвующих в реакции на стресс»{316} (результаты исследования 2006 г., опубликованные в Psychological Science). На моем столе, в кабинете, где я пишу эти строки, высится полуметровая стопка статей, подтверждающих эти и сопутствующие открытия. А значит, доказано: моя тревожность коренится в моих детских взаимоотношениях с матерью.

Если бы. На самом деле не доказано ровным счетом ничего.

Характер и свойства психики передаются ребенку через семя.

Гиппократ (IV в. до н. э.)

Какой темперамент у отца, такой будет и у сына; посмотрите, чем болел отец до зачатия ребенка, эти болезни унаследует и сын. Следовательно, мне нет нужды сомневаться в том, что меланхолия – наследственная болезнь.

Роберт Бертон. Анатомия меланхолии (1621)

Папа, я нервничаю.

Моя дочь, 8 лет

Можно без зазрения совести сваливать вину за мою тревожность на родителей – пьянство отца, гиперопеку и фобии матери, их неудачный брак, закончившийся разводом, – если бы не одно щекотливое обстоятельство: у моих детей, которым сейчас девять и шесть, недавно проявилась тревожность, пугающе схожая с моей.

У моей дочери Марен темперамент с самого рождения, как и у меня, был заторможенным – робость, уход в себя в незнакомой обстановке, избегание риска в исследовании мира, повышенная реакция на стресс и любую неожиданность. Более того, в первом классе у нее началась навязчивая боязнь рвоты. Когда ее одноклассника вырвало на уроке математики, она долго не могла выкинуть эту картину из головы. «Меня мучают страшные мысли», – сказала она, и у меня оборвалось сердце.

Неужели я – несмотря на несколько десятков лет терапии, на добытые кровью и потом практические и теоретические знания о тревожности, на все наши с женой осознанные попытки оградить от этой напасти детей – все-таки передал свою болезнь Марен, как когда-то моя мать – мне?

В отличие от матери, я никогда не рассказывал дочке о своей эметофобии, пока боязнь рвоты не проявилась у нее самой. Я старался не выдавать свою тревожность, понимая, что иначе могу спровоцировать ее у Марен через так называемое поведенческое моделирование. Моя жена тревожностью не страдает, у нее нет ни малейшей склонности к нервной гиперопеке, которую столько лет демонстрировала моя мать и которая, как я считал, превратила нас с сестрой в зависимых невротиков. Мы с женой любящие и ласковые, мы стараемся быть эмоционально доступными для наших детей, как не всегда удавалось нашим родителям.

По крайней мере хочется на это надеяться.

И вот у моей дочери проявляются симптомы, очень похожие на мои, почти в том же возрасте, когда они появились у меня. Несмотря на все наши старания обеспечить эмоциональную профилактику, Марен, похоже, унаследовала мой нервный темперамент – и, самое поразительное, ту же фобию. Ту же самую, ко всему прочему, что и у моей матери.

Неужели, спрашивает моя жена, настолько своеобразная фобия может передаваться генетическим путем?