Именно Ашари составлял списки тех, кого надо было перевербовать или уничтожить. Именно Ашари наставлял новоявленного Севира, как себя вести. Именно Ашари передал принцу те знания, которые он не мог усвоить, приняв человеческий облик: знания о том, как обманывать, кого обманывать и кого убивать. Словом, как мрачно скаламбурил про себя Трастамара, среди заговорщиков Ашари был человеком номер один.

Нин Ашари не запирался и на допросах выбрал стиль «убеди следователя». Напрочь отрицал он лишь, что заговорщики имели какое-то отношение к участившимся терактам. «Это не мы. Это потому, что император – импотент», – сказал Нин Ашари, и после этой-то фразы он и схлопотал от Станиса Трастамары в глаз, что было, конечно, в высшей степени непрофессионально. Если бы это сделал кто-то из подчиненных, глава СО его бы уволил.

Когда старый Ли вплыл в тюремную камеру, Нин Ашари даже не поднял головы. Станис подошел и стал за креслом предка.

– Я бы хотел услышать только одно, Нин, – спросил Живоглот. – Кто предложил нелюдям сжечь над Баррой восемь тысяч человек?

– Не восемь тысяч человек, а восемь тысяч подонков, – ответил Ашари. – Мразь. Дерьмо. Сержантов, которые шли во флот, чтобы воровать жалованье у матросов. Матросов, которые шли во флот, чтобы избежать тюрьмы. Там были офицеры, которые сжигали детенышей барров, и офицеры, которые продавали разъяренным отцам матросов для поминальной жертвы. И порой это был один и тот же офицер. Мы не собирались вызывать восстание барров. Мы собирались показать, что империя прогнила до того, что она даже не обратит внимания, когда у нее угонят девятисоттысячник-дредноут и когда у нее взорвут базу. И мы это показали.

– Так насчет восьми тысяч. Ты доказал их вину в суде?

Ашари медленно поднял голову. Его глаза были цвета жидкого азота.

– Я не ожидал услышать слово «суд» от верховного палача императора Чеслава, – сказал он.

Ли развернул «блюдечко» и выплыл из каюты.

Там, у бронированной переборки, метрах в двух от охранника, маялся стажер Чеслав. Новенькая, с иголочки, форма подчеркивала его худощавую фигурку. Глаза глядели перед собой, по-юношески гладкое лицо было смертельно бледным. Чеслав оглянулся куда-то в направлении медотсека, потом поднял глаза на отца и твердо выговорил:

– Отец, я хотел тебя спросить: это обследование или пытка?

– Эйрик ван Эрлик – не человек, Чеслав, – отозвался генерал Трастамара.

Чеслав молчал.

– Впрочем, и не харит.

Первый и последний раз Чеслав глядел так на отца три года назад. Тогда, когда полковник Станис Трастамара сказал сыну, что расходится с женой и что у Чеслава есть выбор: либо уехать с матерью, либо вернуться в училище.

– Считай, что он симбиоз. Ранняя стадия принца Севира. Думаю, что тогда, пятнадцать лет назад, чистокровный харит еще не смог бы вести себя как человек. Обращаться с приборами, управлять тем, что не является его телом. Он просто эксперимент, Чеслав, и думаю, что неудачный. Я думаю, что тот, кто отдал ему жизнь, думал, что он забирает жизнь ван Эрлика. Полагал, что Эйрик ван Эрлик станет орудием, с помощью которого хариты поймут нашу биологию и нашу логику. А вышло наоборот. Мозг Эйрика сожрал его мозг. Эти корабли разбудили его. Не думаю, что наш приятель сейчас считает себя человеком.

Чеслав молча стоял в коридоре, глядя вслед парящему «блюдечку», за которым шагал его отец.

* * *

Чеслав Трастамара зашел в медотсек, когда они уже подходили к орбите Митры. Эйрик ван Эрлик лежал неподвижно, распятый на операционном столе, и десятки датчиков покрывали его смуглое, перевитое узлами мускулов тело. Он был как мотор, забытый на испытательном стенде ушедшими перекурить инженерами. Никто и не подумал переложить его на койку или укрыть простыней.

Тихо щелкали датчики, сканирующие помещение на объем и движение. По экранам плыли кривые. Эйрик глубоко и тяжело дышал, и одна из оранжевых линий на экране, задираясь вверх, поднималась к предкритическому порогу обезвоживания. Судя по нейросканеру, пленник был в забытьи – не спал, но и не думал.

Возле двери стоял один из лаборантов в салатовом балахоне и жадно пил воду.

Чеслав тихо постоял и вышел. Он вернулся через две минуты с простыней, которую накинул на ван Эрлика. Потом он нажал на кнопку у термосканеров, вынул из расступившейся стены пластиковую бутылочку и поднес ее к губам ван Эрлика.

– Пей. Тебе надо пить.

Ван Эрлик некоторое время не шевелился, потом губы его дрогнули. Кадык заходил вверх-вниз. Он причмокивал, как ребенок.

Чеслав сел рядом. Он был одет так же, как тогда, когда они впервые встретились с пиратом. Белый боевой комбинезон и погоны курсанта Службы Опеки.

– Прости, – сказал Чеслав, – но ты… ты перестаешь быть человеком, только когда тебя убивают.

Ван Эрлик молчал. Глаза его с пугающей покорностью глядели куда-то в потолок. Чеслав вспомнил, что он сказал тогда, в первый раз, когда Эйрик лежал так же после штамма Венора. Он сказал: «Нет соображений, которые могли бы оправдать его освобождение. Кровавый Пес Эйрик должен быть казнен».

– Расскажи… о доме, – внезапно попросил Чеслав.

Эйрик долгое время не отвечал, и только кривые свидетельствовали, что он не заснул и не потерял сознание. Чеслав решил уже, что он не ответит.

– Я мало что помню, – внезапно сказал ван Эрлик, – луг помню. Лес. Помню, как однажды прыгнул с дерева, потому что думал, что полечу.

Ван Эрлик косо улыбнулся.

– Я сломал обе ноги, они все хлопотали вокруг меня, а я жутко перепугался и просил не говорить родителям. Понимал, что мне влетит. В конце концов Кирр залез в меня и срастил кости. Вот это я помню. Солнце. Закат. Трава кругом, и я и Кирр – вместе. Его клетки в моих клетках. И боль уходит. А я лежу и думаю, что ведь отец не может зарастить мне кости. Он был хороший человек, отец. Но… очень сухой.

Чеслав подумал, что бы испытывал он, если бы аморфный чужак заполз в его тело, растекся по жилам, проник в лимфоузлы.

– Они – чудовища, – вдруг резко, словно убеждая себя в чем-то или повторяя давно заученный урок, сказал Чеслав.

– Они другие. Совсем другие, – проговорил ван Эрлик. – Кстати, ты знаешь, что хариты когда-то были белковыми существами? Это трудно доказать, потому что на Харите равно распространена и углеродная, и кремнийорганическая жизнь, но мой отец всегда был уверен, что изначально харит был ближе к человеку, чем барр или чуник.

Чеслав пожал плечами.

– Но это, конечно, неважно, – тихо сказал ван Эрлик. – Дело не в белках. Для человека разум начался с того, что он открыл, что дважды два – четыре. А для харита – с того, что он понял, как сделать, чтобы дважды два было три. Одни изменяли мир. Другие – себя. Если человеку нужен кислород, он идет и строит завод по получению кислорода. А харит изменяет свое тело… на наноуровне, так, чтобы самому выделять кислород.