«Они с первого дня, каждое мгновение всеми способами давали мне понять: “Ты никто и звать тебя никак. Ты никогда здесь ничего не добьешься”. Если я пыталась протестовать, задавать вопросы, ответы были такого рода: “Почему ты говоришь это? Почему ты создаешь проблемы?”»

Множество, наверное, даже большинство, северокорейских беженцев просто беспомощно барахтаются в море южнокорейской жизни. Их используют. Их постоянно дискриминируют. Некоторых даже довели до самоубийства, в том числе нескольких друзей Ынчжу. В последние годы какое-то количество беженцев решили вернуться на Север. А недавние опросы показали, что четверть принявших в них участие серьезно рассматривают для себя такую возможность.

* * *

Самое страшное для Ынчжу – забыть обо всем, что было в прошлом. Она видела много примеров. Часто люди специально забывают то, что с ними происходило. Но это не исцеляет ни жертв, ни палачей. Потеря памяти только усугубляет проблемы.

Однажды Ынчжу выступала на мероприятии, целью которого был сбор денег для какой-то программы защиты прав человека. После речи Ынчжу к ней подошла женщина и, говоря с северокорейским акцентом, от души ее поздравила.

Ынчжу пристально посмотрела на эту женщину и узнала в ней одну из тех, кто избивал ее в пересыльном центре в Таиланде.

С Ынчжу случилась истерика.

«Что такое? – спросила женщина, – почему ты плачешь, мое дитя?» Она попыталась обнять Ынчжу за плечи.

Тут страх и уныние Ынчжу сменились гневом.

«Ты прекрасно знаешь, сволочь, почему я пла́чу и кто я такая», – ответила Ынчжу.

Она отбросила от себя руки этой женщины и убежала.

* * *

Слушая рассказы Ынчжу, я понял, что гораздо комфортнее верить, что в жизни всё делится на черное и белое гораздо отчетливее, чем есть на самом деле. Что СВОБОДА – это географическое место, которое можно отметить на карте. Что конкретные люди, которые верят в одно, обязательно добродетельны, а те, кому по душе что-то другое, – воплощение зла. Значительно проще понять мир, в котором мы живем, если ограничить свое мышление штампами вроде тех, которые льются из ежедневных новостных программ, и не пытаться понять исторический контекст, сформировавший нации, режимы и системы верований, которые кажутся абсолютно чуждыми и далекими по сравнению с тем, к чему мы привыкли. А во многом это трагический контекст, в формировании которого бывшие-до-нас сыграли немалую роль. Существенно проще похлопывать кого-то по плечу и говорить, что теперь они свободны, чем реально помогать людям обретать права и новые возможности. Значительно легче демонизировать, чем сопереживать. Именно поэтому первое так важно для политиков, которые больше заботятся о защите и продвижении собственного имиджа, предпочитая не рисковать и не загружать себя решением проблем ДРУГИХ людей; этих чужаков вместе с их потребностями, желаниями и взглядами на жизнь проще оставить загнивать в абсолютно неизвестной для них реальности.

В таких обстоятельствах справедливость является в большей или меньшей степени тем, что можно приспособить, сделать выгодным для себя под личиной праведности. А общественное мнение поддержит вас в этом либо из боязни, либо из-за отсутствия каких-либо альтернативных путей решения проблем. Сочувствие рассматривается как нечто уж слишком радикальное, а собственная вовлеченность – по большей части как риск, на который идти не стоит. Это – одна из трагедий мира, в котором мы сейчас живем. Чем хуже мы понимаем что-то, тем проще нам решиться просто уничтожить это. Как будто, разрушая то, что считается злом, мы также не разрушаем самих себя.

На полпути к горам Кымгансан мы останавливаемся где-то на извилистой дороге. Мин надо выйти.

Мы остаемся в машине и молча наблюдаем в зеркала заднего вида, как она поначалу пытается пройти по узкой и грязной тропинке, потом смеется, поворачивает назад, переходит дорогу и исчезает в густой листве.

Я выхожу, захлопываю за собой дверь и потягиваюсь. Я пытаюсь пойти по стопам Мин по той узкой грязной дорожке, чтобы узнать, что же заставило ее рассмеяться. После нескольких шагов за изгибом холма я внезапно натыкаюсь на трех покрытых грязью крестьян, лежащих в зарослях сорняков. Их велосипеды стоят рядом, навьюченные мешками с зерном – очевидно, они везут это зерно на продажу или куда-то еще. Один из них курит самокрутку из оторванного куска газеты. Все трое молча таращатся на меня. Я киваю им, поворачиваюсь и медленно иду обратно по направлению к шоссе.

Мин появляется из кустарника, держа свою сумочку в руках. Она возвращается к нашему микроавтобусу, моет руки какой-то жидкостью и обменивается парой слов с Ро и Кимом. Я забираюсь на свое место, Хва заводит двигатель.

«Мин?!»

Теперь она медленно идет вдоль шоссе, удаляясь от нас. Куда бы она ни направлялась, ее явно не беспокоит ни который сейчас час, ни сколько времени остается до полного захода солнца. Она знает, что Хва может включить фары, когда будет подъезжать к горам Кымгансан.

«Какого черта она делает?» – спрашивает Александр. Товарищ Ким бранится. Никто не двигается. Я выхожу из машины и следую за ней.

Мы – на холме, длинная канава идет вдоль шоссе. Мин напевает себе под нос мелодию одной песни «Моранбон», внимательно смотря куда-то внутрь канавы. Время от времени она останавливается и срывает бледно-желтый нарцисс или другой небольшой цветок, который растет среди сорняков. «С тобой всё в порядке?» – спрашиваю я.

Она бессмысленно бурчит себе под нос. Безумно. Рвет цветы. Делая букет невесты. Как она, должно быть, делала в детстве, когда ездила в деревню к бабушке и дедушке.

Она смотрит на меня глазами человека, который очень хочет, чтобы всё это закончилось. «Иногда, – говорит она, – мне хочется снова стать ребенком».

«Мин…» – я пытаюсь заговорить. Но потом понимаю, что мне абсолютно нечего ей сказать.

* * *

Закат начинается вскоре после того, как мы вернулись в машину и продолжили свой путь. Опять разворачивается красочное природное представление. Над окружающими нас высохшими полями абсолютно чистое небо, которое солнце заполняет лучами оранжевых и багровых оттенков. Вдалеке, в полях, между шоссе и горой, притулилась какая-то деревня. Когда мы ее проезжаем, из громкоговорителя доносится какое-то объявление. Всех, кроме Хва и меня, разморила дремота. Я вместо этого погружаюсь в какие-то причудливые грезы. Я в каком-то далеком будущем, уже значительно старше. Там со мной Мин. Мы в некоем городе – я не уверен, что это Пхеньян, может быть, Сеул или вообще какая-то европейская столица.

Мы встретились за чашечкой кофе, уже старик и старуха. Я понимаю, что нынешний мир рассыпался, что та Северная Корея, которую мы сейчас знаем, в этом будущем уже не существует. А может быть, Мин, как и Ынчжу, уже давно бежала и испытала на себе все тяготы и муки изгнания, причем ей пришлось особенно тяжело, так как она никогда до этого не могла и представить себе, каково это.