– Шут тебя, Саня, поймёт: то за копейку готов глотку перегрызть, то растрясаешься.

– Да я самого себя, Савелушка, часом не пойму: будто, слышь, дружище, кто ещё во мне живёт. Противоборствует со мной. И я – сдаюсь, каждый день сдаюсь, как бы уступаю ему себя. Он вроде бы могутнее меня. Знаешь, даже книжки по психиатрии стал полистывать, да в них сам чёрт ногу сломит. Не нахожу там знакомых симптомов, значит, здоровый я? Как думаешь? А может, науке ещё неизвестна моя болезнь?

– Гипержадность твоя хворь, – угрюмо отозвался Хлебников.

Без отсутствия жены Александр Иванович прожил недолго. Повстречалась ему славная, молоденькая, не глупая девушка Анастасия. Полюбил не полюбил, но подумал: «Будет моим украшением». Сам он уже был изрядно располневшим, с отвисающим двойным подбородком, щекастым и морщинистым, как старик, хотя и сорока ему ещё не минуло. Она же около него вся такая лёгкая и порхающая.

Богатевшему Александру Ивановичу день ото дня и сильнее, и неотвязнее хотелось, чтобы подле него находилось много чего-нибудь этакого красивого, шикарного, отличного от обыденной ширпотребности – будь то дорогой стильный автомобиль, загородный дом с лужайками и садами, юная очаровашка жена, антикварное живописное полотно, значение которого он не понимал и о смысле и культурной ценности которого не задумывался, будь то до жути эксклюзивный костюм на нём от знаменитого кутюрье – всё, всё, что угодно, но только чтобы было красивым, дорогостоящим, высоко ценимым людьми, тем, что вызывало бы в них зависть и мысли о нём, Александре Ивановиче Цирюльникове, как о человеке всесильном и исключительном. И в этой своей тяге он тоже – как к еде – был страстен и алчен. Он окружал свою, именно свою жизнь роскошью, совершенно не беспокоясь о том, нужна ли она тем, кто был рядом с ним, – Анастасии, Грише, маленькой дочке. Он не спрашивал у жены, нужно ли купить ту или другую вещь; он сам определялся, куда и как потратить обильно натекающие на него деньги. Даже самые мелкие вещицы, предназначенные лично для Анастасии, он покупал самолично, но его выбор отчего-то всегда случался дешевле, чем хотела она.

– Тебе жалко купить для меня вещь подороже? – раздражённо или гневно спрашивала она. – Себе вон какой костюм отхватил. А дублёнка у тебя какая? Ты дочери когда последний раз купил игрушку? Сын твой, разуй глаза, ходит третий год в потёртом пиджаке. Как ты противен!

Однако он тупо отмалчивался или же вскипал, оскорбляя её.

Поначалу Анастасии представлялось, что мужа она любит, но с годами сбилась в своих чувствах. Выросла она в многодетной семье, образование получила скромное, и с раннего девичества совершенно серьёзно полагала, что выбор в её жизни, по-видимому, не велик: по любви – за любимого, без любви – за нелюбимого или же – в проститутки. Как-то надо пристраиваться в этом неприветливом мире, в котором за так, была она уверена, дают только сыр, помещённый в мышеловку. Годы шли, уже двадцать пять «стукнуло», а любимый не объявился, денег не хватало, на панель же ринуться – страшно было, омерзительным и унизительным представлялось ей это занятие. Хотелось крепкой семьи, чистой жизни с надёжным любимым мужчиной; но если уж – с нелюбимым, то непременно с надёжным настолько, чтобы если не ей быть счастливой, то детям её непременно.

И вот подвернулся ей, как с развязной весёлостью, но и не без зависти выражались её подружки, «богатенький да к тому же какой здоровущий Буратино» – Цирюльников. Что ж, почему бы не пойти за него? И, особенно не раздумывая, после его коротеньких, сдержанных ухаживаний, вышла за Александра Ивановича.

Родилась дочка. Исподволь поладила Анастасия с угрюмоватым, нелюдимым пасынком, который тосковал по матери столь глубоко и безысходно, что в год повзрослел и вроде как даже, представлялось Анастасии, состарился – ссутулился, поблёк, схоронился весь в себя. Она по-матерински жалела мальчика, всячески опекала – у самой детство было нерадостным.

Переселились Цирюльниковы в этот размашистый, как дворец, дом, ездили в дорогих автомобилях, бывали на курортах, – казалось бы, жизнь их расцветала для какого-то безмерного счастья. Однако Анастасия с досадой примечала, что тратится муж – не для неё, не в её честь, не ради семьи и детей. Но ради и во имя чего? – не могла она уразуметь. Весьма и весьма оказался для неё сложен её собственный муж. Внешне простоватый, не глупый, несомненный работяга, но что-то в нём не так, что-то настораживающе и даже отталкивающе «не по-человечьи» скроено. Пробовала говорить с ним откровенно, да Александр Иванович отмалчивался, пыхтел, раздражался. «Брошу его, – однажды решила она. – Вот денег вытяну побольше…» Но такие мысли удручали её, и она плакала: как-никак, но любить и уважать хотелось именно мужа, а не какого-нибудь чужого, хотя и ласкового мужчину на стороне, а потом жить фальшью и обманом. И мечталось ещё родить. И ещё после рожать, чтобы дом обогащался и детьми, и счастьем, простым человеческим счастьем, а не только этими кучами, ворохами дорогих вещей.

– Ты, Саша, живёшь только и только для себя, – упрекала Анастасия. – Может, нам расстаться?

Бывало, что он оправдывался, становился милым и ласковым – простым, понятным. Подхватывал её, такую легонькую, на руки и кружился с нею по комнатам, приговаривая:

– Всё для тебя, любимая!..

4

Савелий Хлебников лежал в гробу. Его старые родители окаменело сидели рядом на расшатанных стульях, купленных в каких-то пятидесятых годах молодости, не понимая, что и зачем перед ними лежит и что и зачем мелькает перед их глазами. Они не хотели и не могли поверить, что перед ними лежит их единственный ребёнок, их сын, которому уже никогда не подняться, не жениться, не родить детей, не порадовать их, стариков, внуками и своей женой, которая непременно была бы подстать ему – жизнелюбцу, добряку, умнице, каких свет ещё не видывал.

Пришёл мрачный, заторможенно-рассеянный Цирюльников, взглянул на товарища – зажмурился. Затряслись его громоздкие сгорбленные плечи:

– Узнать бы мне, какие гады тебя убили, Савелушка ты мой родной! – пьяно покачивался над гробом Александр Иванович. – Узнаю – своими руками задавлю. А я узнаю! Увидите, – узнаю! – рявкнул он, покачнулся и чуть было не упал. Его придержали.

– Совсем обессилел от горя.

– Не признать Александра Иваныча: какой-то весь высосанный, а в глазах – тьма тьмущая. Стра-а-а-шный!

– Как убивается, как убивается!.. – тихонько прицокивали старушки.

– Слух идёт: Цирюльников-де и заказал Савелия. Капиталов не смогли поделить, – опасливыми шепоточками судачили другие люди.

– Ну-у-у?

– Гну! Из-за денег нынешние толстосумы и дитё родное не пощадят. Знаю случай. После расскажу.

– Гляньте-ка на Цирюльникова – поматывает его, как ветром, а ведь могутный мужик.

– Сломался, видать. Ведь лучшего друга убили.

– Не сломался, а ломает его, как чёрта.

– Ну, зачем ты так? Не суди, да не судим будешь. Ведь видно и слепому – страдает человек.