Кто увидел бы его в эти минуты, наверняка усомнился бы: «Нет, этот мужик – не Александр Иванович Цирюльников. Цирюльникова-то я знаю – хват-человек, ну, просто человечище, а тут – какая-то развалина и размазня». Но оценить было некому: дом пуст, а соседи друг друга годами не видят. Все люди в элитном посёлке деловые, занятые, всё важные персоны; утром увезли их на машине, вечером, чаще ближе к полуночи, привезли назад, – и вся жизнь их в этом прекрасном уголке земли. «Мой дом – моя крепость», – царствовал здесь негласный девиз.

На почте, находившейся в центре посёлка, запечатал письмо в конверт и опустил его в почтовый ящик, перед которым зачем-то встал и стоял – вспоминая ли что-то, сомневаясь ли в чём-то. С ним кто-то здоровался, а он не отзывался. Похоже, не понимал, что́ с ним и куда и зачем дальше идти.

Не поднимая головы, будто всё окружающее и сущее уже совершенно не интересовало и не тревожило его, брёл по-стариковски медленно, согнуто, без видимой причины меняя направление и останавливаясь. Он смахивал на пьяного, и люди сторонились, смотрели ему в спину подозрительно, с тревогой.

Зачем-то пришёл к Ангаре.

Река, великая и чистая, безропотно и трудолюбиво несла свои воды к гидростанции. Но Цирюльников и на реку не взглянул. Без пути тащился берегом, под ногами хрустели облепленные снегом камни, ломались высохшие ветки и корни, трескались наледи и сосульки. Быть может, ему уже ничего не надо было в этом мире – ни этой диковатой сибирской красоты, ни этого дымного высокого неба, ни этого во всех отношениях удобного для проживания местечка, ни даже прекрасного дома своего. Ничего не надо. Лишь солнце он ещё кое-как воспринимал: оно, яркое, белое, торжествующее, ослепляло его. Закрывал глаза ладонями, поворачивался к потоку света спиной: не хотел видеть солнца, потому что оно, чувствовалось, рождало в нём настойчивые зовы что-то вспомнить, вспомнить, по всей вероятности, чрезвычайно важное.

– Савелий, светишься? И не спрятаться от тебя. Не мучай ты меня, не мучай. Сам в гробу, и меня в него загоняешь? – Показал солнцу фигу, выругался, но вяло и бесцветно, будто бы сил уже и на злость не доставало.

По всей видимости, он силился думать, а рядом с рекой инстинктивно искал чего-то направляющего или же просто разъясняющего. Однако мозг, вероятно, отказывал ему в стройных и отчётливых мыслях, а сердце – в устойчивых и точных чувствах. И это наверняка означало одно – он был сумасшедшим.

Кое-как ступая, через силу неся своё здоровенное, грузное тело, вернулся в дом, забыл закрыть входные двери, и в комнаты весело валил студёный воздух. Снова опрокинулся на растерзанный диван и уснул, ничего, по-видимому, не желая, кроме сна и забвения. Успел шепнуть Джеки, прильнувшему к нему:

– Вот и умер я. – Погладил собаку.

И если кто-нибудь сейчас сказал бы ему, разбудив, что он лишился почти всех своих денег, почти всего своего имущества, кроме этого разорённого дома, лишился своей семьи, своего, наконец, столь долговременно выстраиваемого им счастья, – смог бы он ужаснуться, пожалеть о содеянном?

* * *

На следующий день, уже к вечеру, следователь Переломов получил письмо на своё имя и в рабочем кабинете стал лениво, без интереса читать, полагая, что пришла очередная анонимная жалоба. Но минута за минутой пролетали, и его усталые глаза округлялись и загорались. Он встряхивал головой, низко опускал её к корявым, прыгающим строчкам или же, напротив, подносил листок к самым глазам, явно не доверяя своему зрению.

«Уважаемый следователь Переломов, сообщаю Вам важные сведения о подонке и негодяе по фамилии Цирюльников. Пока не поздно, остановите его, иначе он совершит столько бед и злодеяний, сколько не видывали люди. Я, человек порядочный, культурный, интеллигентный, в здравом уме и рассудке, уже не могу смотреть равнодушно и спокойно на то, что́ вытворяет этот монстр, этот недочеловек. Раньше он был простым советским гражданином, добросовестно выполнял свои служебные обязанности и слыл за доброго семьянина, верного товарища, любящего отца. Но волею судьбы он разбогател. Однако необходимо отдать ему должное, что разбогател не разбоем, не воровством, не жульничеством, а честным – почти честным! – трудом на ниве бизнеса. Когда у него завелись большие деньги, я стал замечать за ним странные вещи, которым не могу найти объяснения, кроме одного – Цирюльников оказался патологически или, если хотите, гиперболически жадным, скаредным человеком. Он пожалел жене денег на лекарство – и она, несчастная, безвременно умерла. Я ему талдычил, талдычил: “Купи ей лекарство”. А он отвечал: “Конечно, конечно. Катеньку нужно спасти: она моя жизнь, моё счастье”. Однако – не купил, пакостливо сбежал в командировку, от которой проку было, как от козла молока. И Катя, этот ангел во плоти, умерла в муках. Сын остался сиротой. А что он вытворял над сыном! Тот ходил в обносках, голодал, а папа тайком обжирался. Тьфу, какая мерзость и низость! Знайте, я Цирюльникова стыдил, угрожал ему: “Если будешь обижать собственного ребёнка, я тебя изничтожу, в порошок сотру”. А он виновато, гадёныш, улыбался и всё обещал: “Я исправлюсь, я стану лучше”. Он докатился до того, что ограбил самого себя. Представляете! Ограбить самого себя – как такое возможно? А вот – возможно! Жадность так поднялась в нём, что он лишился элементарной совести и рассудка. Хотел того, сего только для себя – любимого. Я его ежеминутно, ежесекундно стыдил, стыдил, а он чего-то лепетал в ответ и – по-своему поступал. То есть свихнулся, как понимаете. Вы думаете, кто убил его лучшего друга и компаньона? Ну, кто же, как не он – Александр Иванович Цирюльников. Заплатил киллеру и – готово. О, как я его стыдил и ругал перед этим страшным, чудовищным убийством! Вы меня ни в чём не можете попрекнуть! А Цирюльников поминутно бормотал: “Деньги-то на дороге не валяются. Я их зарабатываю собственным каторжным трудом, а Савелий только и знает, что сорит ими. Я и так уговаривал его, и этак. Не понимает Савелий! Да к тому же “Благоwest” вознамерился разделить. Не позволю!” Рассказывает мне, а сам плачет, плачет. И что же – убил! Убил Савелия, такого прекрасного человека! Ой, бедовая голова. Как ему помочь? Не знаю. Я уже бессилен. И психиатры ему скорее всего не помогут, потому что такой вид сумасшествия ещё не зафиксирован наукой и учёным миром – я проштудировал психиатричекие учебники и справочники! Прибегаю к помощи правоохранительных органов – вмешайтесь, спасите других людей.

Мне думается, если когда-нибудь какой-нибудь газетчик или писатель нацарапает чего-нибудь про Цирюльникова, то этого автора непременно обвинят в психологической недостоверности, в оторванности от жизни, в незнании русского бизнеса и так далее и так далее. И, понятное дело, не напечатают его произведения. Автору придётся соврать редактору: мол, сие – фантастика, гиперболический вымысел, а не реальность, не реализм во всей его красе. Только тогда, кто знает, напечатают, смилостивившись. Но вы-то, господин Переломов, теперь знаете, что вся эта история никакая не фантастика и не гипербола, а самая что ни на есть реальная, даже в чём-то обычная и привычная нам всем. А коли знаете и верите мне (не сомневаюсь, что верите!) – так спешите же, чёрт возьми!