не знает. Поэтому их нельзя найти их врагам. Даже Тон-Ат… — имя было произнесено, но о дальнейшем говорить уже не хотелось. Губы опять замёрзли.

— Твоя мать никогда не стала бы жить у Ал-Физа! Разве смогла бы она забыть о тебе и твоём брате?

— Кого же тогда видели бабушкины знакомые по прежней жизни? Аристократы…

— Мало ли кого. Может быть, кто-то развлекался тем, что посылал сюда со своих звёзд голограмму тех, кто покинул прежние места проживания? Или сами они путешествуют в собственных воспоминаниях о покинутом мире.

— Со звёзд? Мама не была оттуда. Она родилась в Паралее. А так может быть? Чтобы видеть образ уже умершего человека?

— Не видел сам, но слышал подобные байки не раз. Ты хорошо её помнишь?

— Хорошо, — и я отчего-то сжалась, боясь понять то, чего мне принять не хотелось ни за что! Но тогда я очень близко подошла к этому пониманию, отпрянув в ужасе и быстро отойдя в сторону от страшного прозрения, не дав ему накрыть себя. Если бы он стал уточнять подробности о маме, я бы всё поняла, но я закрылась от страшной истины.

— Я совсем не похожа на маму. Совсем. Бабушка говорит, что я похожа на отца, а точнее на неё, на мать отца. Я смешная, правда? Бабушка смешная, но умная и добрая.

— Ты не смешная, ты прекрасная, моя фея-бабочка. У бабочки в чём-то и трогательное тельце, но она прекрасна сама по себе, в своём полёте и в своём отдыхе, она вся свет и трепет. Такая же ты, Ксенэя… в свою маму Ксенэю… И зачем только я напомнил тебе о прошлой горькой утрате! Опять проявил непростительную оплошность в отношении тебя. Если не жестокость…

— Ты не напомнил, поскольку я всегда помню о маме. Когда просыпаюсь и когда ложусь спать. Она уже навсегда стала моей частью…

И мы с ним отодвинулись от какого-то страшного зева, где таилась чёрная и уже ненужная истина о том, что же произошло с мамой на самом деле. Я почти въявь увидела бесконечный туннель, зовущий меня исследовать его мрак, но в ужасе и благоразумно, как мне тогда казалось, от него отшатнулась. Я хотела только любви, его поцелуев и прикосновений. Было чувство, что у меня нет никакого прошлого, и я родилась в его объятиях только что. Я осознала, что полюбила его и хочу принять от него всё. Я стала целовать его руки, открывшие мне незнакомые ранее ощущения острой радости тела, его способность к столь многогранным и объёмным полётам, почти реальным, а может и впрямь реальным, в чертоги любви…

Да и не было никакого банального тела, банальных чувств. Всё преобразилось в единый и счастливый вихрь тела, души, мыслей, — и этот вихрь, чем я была, переплетался с другим ещё более мощным вихрем, чем был он. И мы перетекали друг в друга, хотя самого главного ещё не свершилось. Подлинного слияния наших тел. Это было лишь преддверие к нашему дальнейшему слиянию, и я знала, что мои чувства к нему те же, что и его ко мне. Что он полюбил меня, хотя в отличие от меня, он не хотел этого принять своим умом, думая, что только играет со мной. Но происходящее уже не было игрой.

Не помню, как я уснула. Он гладил мне спину, и я отключилась, а проснулась одна.

Пробуждение за чертой, которую я необратимо перешла

Дневной свет заливал просторную спальню Гелии. У неё вся квартира была огромной и пустынной. Она мало заботилась об изысках интерьера, и лишние комнаты были вообще нежилые, с пылью на ненужной мебели. Наверное, это и объясняло, почему Гелия не возражала, когда неустроенные актрисы набивались ей в гости. Потом гостевание перетекало в бесконечное житьё рядом. С шумом, гамом, воровством вещей Гелии, с подозрительными любовниками говорливых и часто очень красивых нарядных женщин, но с их неизбежным неряшеством. Гелия же не сидела безвыходно в доме, а Ифиса — надсмотрщица за хозяйством и подавно тут не жила постоянно, имея собственное маленькое жильё, как и сложную личную жизнь. Чем и пользовались друзья Гелии, устраивая в необитаемых комнатах уголки блаженства в дни и часы отсутствия хозяйки. Если такое поведение обнаруживалось так или иначе, нарушительница изгонялась уже без права сюда вернуться. Гелия очень дорожила своей репутацией безупречной женщины, мнением прочих обитателей дорогого дома, если бы те прознали, что где-то рядом присутствуют сомнительные личности. В моменты дознаний Ифиса не стеснялась обыскивать временно бесприютных красавиц, вытряхивая из их тайных карманов дубликаты ключей и грозя сдать пришелиц за возможное воровство в руки хупов. Поэтому воровали по мелочи, то, чем хозяйка мало дорожила, а то и вовсе не помнила, бросая свои бесчисленные пустяковые украшения, надоевшую одежду, а также никчемные в глазах Гелии, но не всегда дешёвые подарки поклонников, где попало. Тайники же с подлинными драгоценностями Гелия упрятала надёжно. В периоды нашествия посторонних лиц я старалась не приходить к ней, раздражалась на всех, словно они покусились на моё персональное личное пространство. На самом деле я ревновала Гелию ко всем, кто не я и не Нэиль.

— Зачем тебе такой огромный этаж? — спросила я как-то. Гелия ответила, что маленькие помещения давят на её психику и у неё буквально физиологическая потребность гулять по собственному жилью, как по улице, когда она восстанавливает своё внутреннее равновесие. Живя в горах, она привыкла к бескрайним пространствам вокруг и любое ограничение мешает ей даже дышать полноценно. Мне оставалось лишь вздыхать при воспоминании о том, каких роскошных интерьеров и обширных парков лишили мою семью, к чему я привыкла с детства, а вот же приспособилась как-то… Как болела моя мама, став почти полупрозрачной от переживаний и убогой тесноты, так и не привыкнув к мысли, что и мужа, моего отца, рядом уже нет… Не исключалось, что смерть пришла к ней по её же зову, явив ей свою милость, и мама давно уже не хотела жить…

Неожиданно в спальню вошла Ифиса, румяная и жизнерадостная, как и обычно, — Ну, детка, ты и спишь! Уже обед! — она бережно внесла в спальню тот самый лаковый вызолоченный поднос с глубокими чашками, наполненными до краёв сладкими фруктовыми горячими напитками, которые успела сделать. У Ифисы как у доверенного лица Гелии тоже были ключи, но она никогда не злоупотребляла ими. Она была услужлива от души, не только от корысти.

— Пей, — сказала она и вздохнула, — знала бы ты, как люблю я ухаживать