— В последнее время какие-то вагого приехали в Занзибар, и я слышал, что с ними то и дело проблемы.

— Они такие, эти вагого. Такими нам их и описывали, пока мы с ними не познакомились. Нас предостерегали, чтобы мы береглись их. Они оказались жалкими лжецами и ужасными ворами, эти вагого, живущие в лесах без деревьев, которые слышали о нас столько же, сколько мы о них, и которые встречали нас жадными расспросами и предлагали глоток козьего молока, лишь когда у них кончались вопросы. Правда ли, спрашивали они, что у белокожих всего один глаз и четыре руки? Нет, отвечал я. Это неправда. Правда ли, спрашивали они, что у белокожих много знаний? Нет, отвечал я, они даже с магией незнакомы. Правда ли, спрашивали они, что когда они идут по стране, то перед ними падает дождь, а после них остается засуха? Нет, отвечал я, им тоже приходится проходить через засуху. Правда ли, спрашивали они, что белокожие вызывают пятнистую болезнь, потому что варят арбузы и выбрасывают косточки? Нет, отвечал я, это сказки беременных женщин. Правда ли, что они вызывают эпидемии скота, потому что кипятят молоко и делают его твердым? Нет, отвечал я, это тоже неправда. Правда ли, спрашивали они, что белокожие с прямыми волосами являются хозяевами большой воды? Нет, отвечал я, они плавают по морю на лодке, в которую поместится вся ваша деревня, но в шторм они утонут, как утонем и мы с тобой. Правда ли, спрашивали они, что они пришли, чтобы ограбить нашу страну? Чушь! Полнейшая чушь! Так говорил бвана Бёртон всякий раз, когда его злили слова другого человека. Эти варвары, говорил он, чем меньшим они владеют, тем сильнее боятся, что кто-то хочет отобрать у них это немногое. Они напоминают мне тех исхудавших мужчин в Сомалии, которые умирали с голоду на наших глазах, и все же им хватало силы, чтобы громким голосом подозревать нас, что мы якобы пришли разведать богатства их страны. Какое там богатство? Не знаю, почему, но при этой теме бвана Бёртон впадал в ярость. Как вы не понимаете, кричал он на меня, словно я был источником всего недоверия, какой гигантской жертвой будет для нас решение поселиться в вашей стране, и каким это будет чудесным благословением для вас. Это не моя страна, сказал я ему, и я не могу перевести вам страхи этих людей. Но в сегодняшний день, братья мои, я еще больше сомневаюсь в словах бваны Бёртона, его слова изобличили флаги, которые вазунгу поднимают сегодня здесь, в Занзибаре. Потому что эти вазунгу, как я их знаю, уж точно не собираются жертвовать собой ради нас.

— И все-таки они пришли и вроде как хотят тут остаться.

— Вопрос в том, хотят ли они отобрать у бедняков то немногое, что у них есть, или эти бедняки не такие и бедные, как кажется?

— Второе, баба Адам, конечно, второе. Не без основания бвана Бёртон несколько раз повторял мне: эта земля может стать богатой, ты даже и не веришь, насколько богатой она может стать. Вспомнив о богатстве Бомбея и о богатстве Занзибара, я посмотрел на землю, на потрескавшуюся пашню, и не поверил ему. Должно быть, я ошибся.

= = = = =

Они пробились сквозь степи, тропики, пустыни и бесполезную страну, после этого Казех, маленький, пыльный и сухой Казех предстает оазисом, городом мира. После 1000 миль, 134 дней пути. Они входят в городок, словно за все путешествие не пережили ни единого унижения, ни единой травмы. Ранним утром белуджи вынули из своих мешков элегантную одежду, предусмотренную как раз для таких торжественных поводов, и преобразившись, повели караван, гордо выступающий у всех на виду — развеваются знамена, поют рога и мушкеты, салютуют снова и снова, хоть до глухоты. Местные жители, вышедшие на дорогу все, вплоть до самого древнего старика, принимают вызов и отвечают на бушевание каравана, на крик — криком, на шум — шумом, на свист — свистом. Их приветствует вся деревня, и все же Бёртон не может различить того, кто должен руководить церемонией приветствия. Вдруг он замечает трех арабов в белых ниспадающих одеждах. Они выходят вперед и тепло приветствуют Бёртона на своем родном языке, поскольку Омани Кхалфан бин Кхамис уже раньше появился в Казехе и подробно рассказал о чужаке, бегло и в совершенстве говорящем по-арабски. Они наслаждаются редким удовольствием, используя все мыслимые формулы приветствия. Они просят его, если он будет столь любезен, последовать за ними, и по их целеустремленности, по тому, как эти трое выстраиваются в ряд, не обменявшись ни словом, Бёртон догадывается, что заранее решен вопрос о том, кто его будет принимать. Бёртон осекается. Он что-то забыл. Развернувшись, он замечает Спика, шагах в десяти позади него, с холодным и гладким лицом. Бёртон спешит к нему, извиняется. «Я должен наладить с ними контакты, — объясняет он, — это важно для нас». «Иди-иди, — говорит Спик с наигранным пониманием, — раз это так важно. Я пока присмотрю за порядком в лагере».

Арабы показывают ему открытую площадь, где разбивают лагерь караваны, и объявляют, что для него готов дом торговца, вернувшегося на Занзибар. Во время короткого пути они рассыпаются в извинениях, что ему приходится так долго идти пешком, и Бёртон клянется, что это ему нисколько не в тягость. Когда они заходят в дом с навесом, он замечает, что стены свежевыкрашены, а пол недавно выметен. Его знакомят с прислугой, и арабы передают ему дом, добавляя, что зайдут за ним, когда он отдохнет и освежится. Бёртон прощается со словами благодарности. Спустя некоторое время они просят его к столу, для утоления его голода по нормальной еде и их любопытства о его экспедиции. Это открытое приглашение, но Бёртон объясняет Спику, занявшему тем временем вторую комнату в доме, что будет лучше ему одному общаться с арабами, поскольку на своем родном языке и в присутствии того, кто знает и уважает их обычаи, они расслабятся и откроются. Конечно, Дик, говорит Спик, я не буду стоять у тебя на дороге. Тон его голоса нисколько не изменился.

Трапеза навсегда запомнится ему, фаршированная коза, сочный рис и индейка в отменно приправленном соусе, куриные потроха и маниок, тушенный в арахисовом креме, омлет с изюмом, на котором тает топленое масло. Но главное, он в первый раз узнает, причем из надежного источника, что есть не только одно большое озеро, но два, одно прямо на восток, другое — прямо на север. Однако его хозяева, все собравшиеся арабы Казеха, не знают, вытекает ли Нил на север из одного из этих озер. Они обещают найти новые сведения, они обещают помочь, насколько смогут, но вначале ему требуется засвидетельствовать почтение королю — королю Саиди Фундикира, который правит из расположенной неподалеку Ититемьи. После еды они приглашают его на молитву, они полагают, что так великолепно говорить по-арабски может только мусульманин, и они разочарованы, когда Бёртон отказывается. Ему приходится отказаться, из-за Саида бин Салима и белуджей, ежеутренне почитавших молитву, которые не поймут его, если он в роскошной обстановке Казеха вдруг вспомнит о почтении, которым пренебрегал на протяжении всего путешествия. Жаль, потому что он вдруг ощущает сильнейшую тоску по зикру, по общему, самоотверженному хору.

На следующее утро они отправляются, чтобы оказать королю ожидаемое почтение. Прибыв ко двору, они обнаруживают короля в тени королевского дерева — тело, отечное вне всякой меры, правитель, который ни на грош не ценит движения. Приветствуя гостя, бьют в огромные барабаны, в королевские барабаны, в которое разрешается бить только посвященным — арабы прекрасно осведомлены, с удовольствием констатирует Бёртон. Король Саиди, который в Европе наверняка имел бы титул Фундикира Первый, не удостаивает его взглядом, он не смотрит в глаза никому из смертных. Какой-то человек шепчет ему на ухо, возможно, описывая, что король мог бы увидеть, если бы открыл глаза и повернул голову. Один из арабов, превосходно освоивший язык ньямвези, берет на себя переговоры, они звучат отточенно и подобающе. Король, которому многие годы чересчур хорошей жизни ослабили спину, молчит, степенно поднимая и опуская голову, однако Бёртон не может разгадать, являются ли эти кивки многозначащими символами или же досадной привычкой.