— Это правда, — согласился Софокл, но, помолчав, добавил: — А быть может, и нет! Душа воспаряется силою разума, а невежество и глупость губят её. Как вода уходит в песок, так невежественная душа исчезает без следа. А мудрая воспаряет, как птица. Разум — крылья души.

— Что-то ты сегодня много говоришь о воде и птицах, — заметил Сократ. — Будто только что сошёл с корабля. К чему бы это? Нет ли в этом какого-нибудь предсказания?

— Предсказания нет, но объяснение есть: я всё время думаю о Перикле, который стоит на летящем по волнам корабле, устремив взгляд к берегам родной Аттики. Мне кажется, что он возвращается. Посмотри, — толкнул рукой Сократа Софокл. — Вон туда, — указал он подбородком. — Этот молодой торговец скотом тоже, кажется, намеревается произнести тост, — сказал он о Лисикле, который уже стоял с чашей в руке, сойдя со своего ложа. — Сейчас посмеёмся, — предвкушая, что Лисикл непременно скажет какую-нибудь глупость, хохотнул Софокл.

Лисикл и на самом деле произнёс тост. У него был сочный баритон, и сам он был недурен собой, хотя на лице его постоянно читалась заурядность: и улыбка всегда получалась постной, и живости никакой, как на деревянной маске.

— Есть женщины, которые станут свидетельствовать против тебя, Аспасия, — сказал Лисикл, вертя чашу в руках. — Они станут говорить, будто ты водила их к Периклу.

— Вот болван! — выругался Софокл. — Зачем же говорить такое?!

— Подожди, — успокоил его Сократ. — Не совсем он и болван. Тут есть один прекрасный ход, послушаем, воспользуется ли он им.

— Но ты скажешь: «Посмотрите на меня, граждане судьи!» — продолжал Лисикл. — А потом укажешь на свидетельствующих против тебя женщин и добавишь: «А теперь посмотрите на них!» И тут судьи увидят, что ты прекрасна, а женщины всего лишь хороши, как многие женщины, судьи увидят, что ты очаровательна, а другие лишь привлекательны, что ты божественна, а они обыкновенны, что ты молния, а они лишь отблеск угасающего костра. Далее ты скажешь: «Если бы вам предложили выбрать между мною и ими, кого бы вы выбрали? Вы выбрали бы прекрасную, очаровательную, божественную, подобную молнии. Почему же вы думаете, что Перикл предпочёл бы этих женщин мне? Вы очень ошибаетесь, граждане судьи. Истцы думают, что вы слепы!»

— Вот видишь, — сказал Софоклу Сократ, воспользовавшись короткой паузой в речи Лисикла. — Он нашёл прекрасный ход. Клянусь собакой, что Аспасия сделает из него со временем отличного оратора.

Лисикл, словно в подтверждение слов Сократа, продолжал уверенно — гости внимательно слушали его и тем добавляли ему смелости:

— Ксенофонт Коринфский, который много лет назад был победителем на Великих играх в Олимпии, подарил храму Афродиты сотню прекрасных девушек — в преддверии борьбы. Другой коринфянин Махон, тоже победитель игр, подарил храму лишь одну девушку. Когда Махону сказали, что он скуп, что боги не подарят ему победу в Олимпии, так как он подарил только одну девушку, а не сотню, как Ксенофонт, Махон ответил, что одна его девушка стоит сотни Ксенофонта. Ксенофонта оскорбили слова Махона, и он подал на него жалобу в суд. Судьи во время разбирательства велели привести сотню девушек Ксенофонта и одну девушку Махона. Все они были красавицами. Судьи спросили Махона: «Чем же ты докажешь, что одна твоя девушка стоит сотни девушек Ксенофонта?» Махон ответил: «Я утверждаю, что даже не вся моя девушка, а только одна её часть стоит всех девушек Ксенофонта». — «Докажи!» — потребовали судьи. И тогда Махон велел своей красавице обнажить грудь. Судьи закрыли глаза, так как боялись ослепнуть от несказанной красоты, а девушки Ксенофонта с криками разбежались, поняв, что не смогут соперничать с девушкой Махона.

— Уж не предложит ли он Аспасии обнажить перед судьями свою ослепительную грудь? — хихикнул Софокл.

Лисикл сказал в завершение своего тоста:

— Прекрасную женщину любят боги и не велят её карать, прекрасную женщину любит муж и не станет изменять ей с дурнушками. За прекрасную Аспасию!

Молодые поэты прыгали на ложах, поливали себя вином и восторженно орали.

Распорядитель пира и главный эконом дома Эвангел призвал их к спокойствию и подарил им венки из ночных фиалок, которые, как известно, смиряют буйство и навевают на пирующих мечтательную дрёму.

Проснулся Продик. Слуги подали ему мокрое полотенце, он вытер лицо, прокашлялся — громким кашлем он обратил на себя внимание гостей — и сказал ещё более низким голосом, чем прежде:

— Асебия свойственна лишь безумцам, а здравомыслящие не могут быть безбожниками. Безумцев судить нельзя — они больны, а здравомыслящих не за что. Кто видит гору и говорит: «Это гора», тот признает бога гор, кто видит море, тот признает бога морей, видящий реку — бога реки, видящий небо и звёзды — богов неба и звёзд. Так боги предстают перед нами — горой, морем, рекой, лесом, небом, планетами, звёздами, землёй. Как можно отрицать или оскорбить гору или море? Только безумец способен на это. Но о безумцах я уже сказал. А здравомыслящие, видя этот мир, не отрицают его. Не отрицают они и богов. Асебия — это бессмыслица. И Диопит, предложивший Экклесии закон об асебии, — глупец. Конечно, глупцы утвердили закон глупца. Умные же должны его отменить. Пусть Перикл это сделает.

— Перикла нет в Афинах, — напомнил кто-то Продику.

— Нет?! — удивился Продик. — Ах да, нет, он в Тавриде... Тогда пусть это сделает кто-нибудь другой, — предложил Продик. — Есть у нас хорошие и здравомыслящие ораторы или нет?

Ему ответили, что до суда над Аспасией никто не успеет предложить Экклесии отменить закон об асебии.

— А что касается сводничества, то это хорошее дело: и женщинам приятно, и мужчинам развлечение. Когда всех заедает скука из-за того, что нет войны, сводничество надо поощрять, — сказал Продик — явную глупость, конечно — и снова принялся жадно пить вино.

— Веселитесь, друзья! — напомнила гостям Аспасия. — Оставим темы, которые навевают грусть. Будем веселиться и говорить о весёлом.

— Да, людям свойственно веселиться, — поддержал её Гиппократ. — Человек веселится, когда его жизнь не омрачают заботы, беспокойство, тревоги, беды, болезни, когда здоровы и счастливы его родные, друзья, когда он свободен в своём свободном и процветающем государстве.

— Очень многое портит нам веселье, — заметил Гиппократу Фидий. — Боюсь, что веселье просто невозможно.

— Возможно, — возразил ему Гиппократ. — В двух случаях. Человек по природе своей существо весёлое, и когда эта природа не ущемлена, он веселится. В двух случаях она бывает не ущемлена: когда у человека нет причин для печали и когда он забывает о том, что его преследуют печальные обстоятельства. Если первого достичь нелегко, то второе, забвение всех тревог, достигается легко — все тревоги, друзья, тонут в вине. Я предлагаю: выпьем за вино, избавляющее нас от тревог и возвращающее нам нашу истинную природу!

Арестовать и отвести Аспасию в тюрьму фесмофеты не решились, но поставили у ворот дома двух вооружённых скифов, запретив выходить на улицу. Все другие же — и домочадцы и гости — пользовались свободой, так что могли приходить и уходить когда захочется, отправляться куда угодно с поручениями Аспасии и приносить ей всякие новости.