— Но уроком для людей служат и добрые дела, добрые поступки. Кто совершает подвиг мужества, преданности, щедрости, тот становится примером для сотен других. Полагаю, что более счастливо то государство, где люди совершают подвиги из любви к добру и желания получить почести, чем то, где они лишь соблюдают законы из страха смерти, позора и мучений, — сказал Протагору Перикл, когда они уже подъезжали к Пирею, где Протагора, Геродота и Перикла ждала триера «Саламиния», готовая отплыть в Великую Грецию, в Фурии.

Повозка катилась с холма, и возничему приходилось придерживать лошадей, чтобы они подпирали собой повозку.

— Сойдём, — предложил Перикл, — лошадям тяжело.

Все сошли с повозки и весело зашагали под уклон, любуясь открывшейся с холма панорамой порта. Отсюда были видны все три гавани — торговая и военные, прямые гипподамовы улицы города, сбегающие по холмам к заливу, красные и белые крыши домов, стоящие в бухтах суда. Время было весеннее, тёплое и тихое. Холмы уже покрылись сочной зеленью, спокойная гладь залива сверкала солнечными бликами, кричали чайки, приветствуя светлое утро.

— В Фуриях, как и в других наших городах, действуют афинские законы, — сказал Перикл в продолжение разговора, который вели Протагор и Геродот. — И всё в Фуриях было бы так же, как в Афинах, когда б не одно обстоятельство: в колонии, желая получить землю, уезжают бедные люди, беспокойная толпа, на которую мы возлагаем к тому же важные государственные обязанности — блюсти военные и экономические интересы Афин в чужих краях. Одни внезапно разбогатеют, другие, ничему не учась в Афинах, займут важные должности. И конечно же поэтому не всё будет так, как в Афинах, где многим законам и обычаям сотни лет. Это нас побуждает приглядеться к жизни в Фуриях, — сказал он, обращаясь к Протагору, — и подумать о новых законах или о пересмотре старых, афинских. Вот и подумайте о том, как ввести побольше почестей, наград и поощрений за дела добрые и благородные, возбуждайте новыми законами добро. Каждый добрый поступок должен быть отмечен — так все потянутся к добру. Надо, чтобы добрыми делами можно было достичь самого желанного и высокого, чего не достичь ни обманом, ни хитростью, ни воровством. Поставьте добро против зла. Будет славно, если добро победит.

— Ты знаешь, что не победит, — возразил Протагор. — Человек состоит из двух половин: доброй и злой. И никогда не бывает так, чтобы целым стала половина. Но ты прав, настаивая на добрых законах. Мы знаем только те законы, которые запрещают и наказывают. Могут быть, наверное, и такие законы, которые зовут к добру и награждают.

Они спустились с холма и снова уселись на повозку.

Геродот сказал:

— Я не видел ни одной страны, хотя бывал во многих, где были бы добрые законы. Я хочу побывать в такой стране.

На «Саламинии» их уже ждали: собрались все те, кто отправлялся вместе с Периклом в Фурии.

Перикл вместе с Протагором и Геродотом поднялись на палубу триеры. Их шумно приветствовали. Первым, кого увидел стратег, был Гипподам, архитектор.

Милетянин Гипподам построил по своему плану Пирей, разделив весь город четырьмя продольными и тремя поперечными улицами, полагая, что в первой трети города, прилегающей к морю, должны жить военные, во второй — ремесленники, в третьей же, за которой начинаются сады и поля, — землепашцы. Так и земля делилась в городе: военные жили на священной земле, ремесленники — на общественной, землепашцы — на частной. Теперь он намеревался так же разделить Фурии — на три части, на три сословия, полагая, что это поможет обеспечить городу разумный порядок, безопасность и покой. Гипподам был ровесником Перикла. До двадцати лет он жил в Милете и помнил, кажется, отца Аспасии.

Перикл и Геродот вернулись из Фурий через десять дней, а ещё через десять отплыли с эскадрой в тридцать кораблей к Геллеспонту и далее — к Понту Эвксинскому, намереваясь вернуться до осенних штормов.

Перикл не сделал того, на чём настаивала Аспасия: он не удалил из Афин Фукидида, хотя у него была такая возможность — за пять дней до его отплытия Совет созвал Народное собрание, на котором было принято решение о строительстве Пропилей и Одеона на Акрополе. Это решение было принято по настоянию Перикла. Фукидид и его сторонники рьяно воспротивились этому, выступили на Пниксе со злыми речами, обвиняя Перикла в напрасной и незаконной трате государственных — и союзных! — средств на строительство роскошных сооружений, без которых можно обойтись.

— Пока я жив, пока жив Полигнот, пока жив Фидий, пока живы Иктин, и Калликрат, и Мнесикл, пока не истощился мрамор в Пентеликоне, — сказал в заключительной речи Перикл, — Пропилеи и Одеон должны быть построены. При вашей жизни, афиняне! А если вам жаль средств на их сооружение, я велю на этих зданиях написать, что они построены на мои средства, я сам оплачу их строительство...

Экклесия громогласно закричала: «Нет!» Тут же послышались со всех сторон требования:

— Пора изгнать из Афин Фукидида! Мы устали от его речей! Он печётся о наших деньгах так, как будто они его собственные. Они и станут его собственными, если он доберётся до власти! Фукидиду — остракизм!

Тут бы и принять решение о суде остракизма над Фукидидом, Экклесия была полномочна сделать это, но Перикл сказал:

— Фукидид делает вас лишь бережливее и зорче, афиняне! Не станем мешать ему в этом.

Собрание зааплодировало: афинянам нравилось благородство вождей.

Дома Перикл сказал Аспасии:

— Когда Экклесия готова решить что-то по собственному хотению, а не по моей воле, я препятствую этому, так как могут быть приняты глупые решения. Экклесия опередила меня, пожелав изгнать Фукидида. В следующий раз я постараюсь опередить её. Когда вернусь...

Слова Перикла «когда вернусь» вдруг болью отозвались в сердце Аспасии. Он произнёс их как-то странно, будто подумал при этом, что не вернётся, а если и вернётся, то неизвестно когда. Продолжать разговор о Фукидиде Аспасии больше не хотелось. И думать о том, что Перикл, возможно, не вернётся из плавания или вернётся против обещанного не скоро, тоже не хотелось.

Перикл почувствовал перемену в её настроении и сказал:

— Постарайся, чтобы наш сын к моему возвращению научился ходить. А ещё научи его произносить слово папа — это меня очень обрадует.

— Да, — пообещала Аспасия, — я научу его ходить и говорить.

Огорчения Аспасии после отплытия Перикла начались с того, что поэт Кратин сочинил комедию, — она теперь ходила в Афинах по рукам, — в ней он называл Аспасию то новой Омфалой, которая, как известно, была царицей Лидии, купила Геракла, сделала его своим рабом, обрядила в женскую одежду и держала постоянно «под башмаком», то Деянирой, погубившей Геракла тем, что дала ему надеть платье кентавра Несса, отравленное его кровью; то Герой — богиней-ревнивицей, преследовавшей своих соперниц и их детей. В этой комедии были такие стихи:

Наслышанная об этом сочинении Кратина, Аспасия попросила Сократа, а потом и Протагора, который к тому времени вернулся из Фурий, достать список комедий Кратина для неё. Она думала, что первым комедию Кратина принесёт Сократ, и дала ему денег, чтобы он мог купить её. Сократ нашёл комедию, но не купил — сказал, что за неё запросили слишком большую дену, тогда как она, на его взгляд, не стоит и обола. Поэтому получилось, что первым стихи Кратина принёс Протагор — не пожалел своих денег — и вручил их Аспасии с печальным выражением лица и словами сочувствия. Вскоре, однако, со столь же печальным лицом и словами сочувствия пришлось обращаться к Протагору Аспасии: она вручила ему копию жалобы, какую выставил против Протагора в портике царя-архонта некто Клитон, оратор из Пирея, и, как позже выяснилось, друг Зенодота, чьими стараниями был осуждён Анаксагор. Протагор, как и Анаксагор, и почти теми же словами, что и Анаксагор в жалобе Зенодота, обвинялся Клитоном в кощунстве и измене.