– На чем играет? На маримбе?

– Да нет, на ударных, он же «бугнининкас», ударник…

– Подошла к нему?

– Нет… Он… изменился. Я даже не узнала его сразу.

– Полысел, потолстел?

– Откуда ты знаешь?

– Да уж знаю! Это видно было еще тогда… А это точно он? Может, похож просто?

– Мам… – Катька вздохнула. – Точно.

– Пойдешь еще в тот клуб?

– Вряд ли, мам. Мне жаль, что я его увидела, лучше бы воспоминание хорошее осталось. Он же красивый такой был…

– Да, вот я и говорю – пусть все запомнятся такими, какими были, когда мы их любили и дружили с ними. К чему сейчас встречаться совсем с другими людьми, все правильно…

– Мам, ты о чем?

– А? Нет, это я так… Ляг поспи еще, а, Катюнь? У тебя же четыре утра…

– Уже пять, мам. Американские фермеры уже коров доят.

– Ты видишь из окна фермеров?

– Нет. Я на тридцать седьмом этаже живу, мам.

– Спи, не звони больше. У тебя важная встреча, нужно выглядеть, соображать…

Катька улыбнулась.

– Катюнь, ведь главное, что ты мне так улыбаешься, а не то, что ты далеко. Ты далеко и – близко.

Катька помолчала, похлопала глазами, поулыбалась еще и, успокоенная, отключилась.

Так, Катьку спать вроде уложили… Можно вернуться к гостям.

Подруги… Школьные – две. Одна маленькая, беленькая, кудрявая, всегда смеялась, и я часто не могла понять, что она на самом деле думает и чувствует. С Таней мы поступили на один факультет. Я страшно удивилась, увидев ее первого сентября среди студентов. Ведь на истфак в МГУ брали только самых лучших, со всей страны, тогда еще безграничной, из разных республик, конкурс был пятьдесят человек на место. Как могла Таня, которая училась средне, тоже пройти? И, главное, зачем? На курсе у нее образовалась своя компания, более веселых ребят, чем была я в то время, да и в любое, и мы больше не дружили.

Другая – крупная, тяжеловатая Мира, с внимательными небольшими глазами, смотрящими сквозь очки с толстыми линзами. Всегда с обидой, всегда с укором. Я ее не очень любила. Не очень любила ее настойчивую дружбу, охраняла свой мир. И она на меня обижалась. Дружила и обижалась. Ждала большего. Потом уехала в Америку работать и там осталась, стала с годами внешне похожа на американку – подчеркнуто позитивная, энергичная, равнодушно-приветливая. Я попыталась общаться в Сети. Нет, не получается, иная реальность. Где новая, американская Мира, а где я. На разных планетах.

Я выбрала двух самых непохожих кукол и посадила рядом. Да похожи, все равно похожи, как только Катька их не путала… Вот эта будет Мира, а эта – Таня.

Еще кто? Это ведь не все подруги, дальше – юность и то, что было после нее. Как бы сделать так, чтобы вспоминать только дружбу, а не то, чем она закончилась? Как смеялись, делились секретами, как помогали друг другу, сочувствовали, как искали подарки в годы, когда купить что-то было сложно. Нет, невозможно отделить в воспоминаниях хорошее от плохого. Невозможно забыть, почему разошлись.

Лиза, полная, милая, с неправдоподобно синими огромными глазами, тонкими чертами лица. Лиза была мягкая по манере и волевая. Часто сбивала с толку тех, кто не знал, что шесть дней в неделю она встает в пять утра и едет из Подмосковья в университет на Воробьевых – тогда еще Ленинских – горах, а вечером возвращается домой. И отлично учится при этом. Лиза была подружкой на моей первой свадьбе. Как я радовалась, когда нашла ее много лет спустя! Лиза забыла редкие языки, которые учила в университете, и стала риелтором. Правдами и неправдами продает и перепродает участки и дачи под Москвой. Суетно, хлопотно, иногда опасно, но гораздо выгоднее, чем переводить сербские народные сказки. Когда вышел фильм по одной из моих книг, Лиза, в числе других приятельниц, тоже позвонила мне.

– Ой, слушай, никак не могла до тебя дозвониться вчера! Связи, что ли, не было…

– Да, я не в Москве.

– А-а… Но я очень хотела дозвониться! Обязательно! Хотела тебе сказать – какое же дерьмо фильм, а! Я книгу твою не читала, но фильм – просто жуть! Дерьмо, одним словом!

– Спасибо…

– А ты согласна со мной? И актеры, и вся эта линия с дочкой – ну маразм просто, ты сама-то видишь? Бред, кто это только смотрит, такой маразм, убожество…

Вот так как-то и оборвалась наша дружба. Наверно, она оборвалась гораздо раньше, только я этого не знала.

Я посадила большую, толстую куклу с шикарной косой.

– Будешь Лизой, – сказала я ей. – Конечно, волос на самом деле у тебя никогда таких не было. А так – похожа. Ты знаешь три европейских языка, один редкий, имей в виду. Ты сильно поправилась с годами, набрала больше ста килограммов, очень переживаешь из-за этого, но замужем. Мужа часто упоминаешь в разговорах, но кем он работает, не говоришь. Из чего я делаю вывод, что гордиться нечем. У тебя есть слово-сорняк, милое, теплое, ты так симпатично его выговариваешь, мягко-мягко. «Понятно?» – к месту и не к месту спрашиваешь ты. Когда я услышала твое «понятно» спустя столько лет, на меня как будто пахну́ло юностью, нашими бесконечными беседами, невероятно взрослыми, запутанными, волнующими, долгими прогулками по зеленой, малолюдной – тогда – Москве… «Фильм – дерьмо, понятно? – сказала ты. – История, которую ты написала о себе, по крайней мере, что-то точно брала прямо из своей души, – убожество. Понятно?» Понятно, что ж тут непонятного.

Аля, самая моя любимая подруга, которую я считала сестрой, всегда мечтала о славе. Училась – мечтала, работала – мечтала. Часто говорила о славе, собирала по крохам все, что могло сойти за предвестие большой, настоящей славы. Она пела народные песни и играла в театре. Ближе у меня подруги никогда не было. Ей можно было рассказать все и получить поддержку и понимание. В тридцать лет Аля родила ребенка от женатого человека. Забеременела случайно. Но, как бывает в таких ситуациях, решив оставить ребенка, привязалась к его отцу слишком сильно. И вскоре родила второго. Отец ее детей не мог понять, кого он любит – жену или мою подругу, или кого-то еще, или вообще никого. Жил то в семье, то в студии, он тоже был музыкантом. Не сразу, но я узнала, что у него в первой семье растет больная дочь. Спросила как-то свою подружку:

– Тебе не жалко его жену?

Это был жестокий вопрос, жесточайший.

– Ты мне просто завидуешь, – не задумываясь, ответила моя лучшая подруга.

– Завидую? Чему?

– Счастью моему завидуешь, личному. Славе моей завидуешь. Ты же неудачница. Во всем. Вот и завидуешь!

Я пожала плечами, попрощалась с ней, больно стало потом. Когда я осознала, что больше у меня нет подруги, которая все поймет, поможет, самой лучшей и близкой.

Я «пригласила» ее сейчас к себе на юбилей. Вот она сидит. Куклы все похожи друг на друга. Или красотки, или симпатичные малышки. Напоминающей Алю, невысокую, крепкую, коренастую, с некрасивыми ногами, неправильным лицом, куклы не оказалось. Я посадила белочку, мягкую пушистую белочку, которая в Катькиных играх часто бывала почему-то доктором. И моя подружка много лет была моим доктором. Помогала, лечила душевные раны… Не случись того разговора, я бы пригласила ее сегодня к себе на день рождения. Она бы спела мне бесконечную и тоскливую русскую песню «Не кыланись-ка ты, головушка…» В песне тридцать восемь или сорок шесть куплетов, где-то так. Когда Аля заводила ее на праздниках, в гостях, те, кто слышал уже песню, выходили покурить или подышать, заглядывали в комнату – поет еще? ну, мы пойдем еще подышим…