class="v">Ид оганяти худобу,

Бо я до дому не пойду.

Я ту остану явором,

А сивий коник каменем!»

В песне из Глуховского уезда жена прокляла своего мужа и велела ему превратиться в явор; его конь должен был сделаться горою, сабля — дорогою, шапка — кочкою, а синяя одежда — чистым полем. Пошла вдова жать в поле, дождь стал капать; она укрылась под явор и говорила: «Яворушка зеленый! Прикрой моих деток-сироток!» Явор сказал ей: «Я не явор, я — твоим детям батюшка; вспомни, как ты меня отправляла в путь и проклинала».

Жона мужа виряжала,

Виряжаючи, проклинала:

«Бодай ихав, не доихав,

Щоб ему кинь горою став,

А шабелька дорогою,

А шаночка купиною,

Сини сукни чистим полем

А сам молод явороньком!»

Пишла вдова в поле жати,

Стала хмара набигати,

Та й став дожч накрапати.

Пишла вдова пид явора.

«Явороньку зелененький!

Прикрий дити сиритоньки!» —

«Ой, и я ж не яворонько,

Я ж тим дитям та батенько.

Згадай, як мене виряжала,

Виряжаючи проклинала!»

Во всех этих песнях, при всем их разнообразии, общим остается то, что в явор превращается человек в силу произнесенного над ним заклятия. Но в археологическом отношении едва ли не важнее всех та песня, где козак встречает на море сиротку, которая закляла его в явор, стоящий посреди моря. Мы уже приводили эту песню.

В весенних песнях встречается явор в припевах к такой песне, в которой, по-видимому, нет ничего грустного. Но припев мог быть отнесен и к другой песне, а не к той, к которой он принадлежал прежде. В купальских песнях является явор с сосною, в противоположение мужской личности женской. Молодец говорит, что он срубил явор и спугнул с него трех соколов; эти соколы оказываются молодцами, которые вслед за тем называются по именам; потом он срубил сосну и спугнул с нее трех кукушек, которые также оказываются девицами с собственными именами.

Нихто того не видав

Як я явора зрубав,

Три соколи зигнав:

Перший соколонько — молодий Иванько,

Другий соколонько — молодий Петрусько,

Третий соколонько — молодий Пархимко.

Нихто того не видав,

Як сосонку зрубав,

Три зозули зигнав:

Першая зозуленька — молода Орися.

Другая зозуленька — молода Явдося,

Третя зозуленька — молода Настуся.

Здесь, как нам кажется, проглядывает мрачное значение явора, как и сосны: молодец срубил явор и согнал с него соколов, то есть освободил молодцов от грусти и тоски и пустил их веселиться.

Между галицкими песнями есть колядка, в которой колыбель младенца Христа представляется висящею на яворах:

А в полю, в полю два яворойки,

На явороньках суть ретязойки,

На ретязойках колисанойки,

В колисайноци Бижее дитя:

Колисала го Бижая Мати,

Ей колисала, твердо заснула;

Прилетали к ней вирлове птаси,

Полетили з ним аж пид небеса.

Мы едва ли ошибемся, если объясним, что присутствие яворов здесь означает земные невзгоды и страдания, ожидающие Христа в земной жизни, тем более что в другом варианте той же колядки жиды покушаются наделать зла младенцу.

На тих яворах висить скобойка,

А в тий скобойци колисанойка,

В тий колисанойци сам милий Господь.

Там тади лежит давна стежейка,

Тов стежейков идет сим-сот жидив.

Едни ми гварят: «Заколишиме!»

Друга ми гварят: «Переверниме!»

А трети гварят: «З собов возьмиме!»

Но в галицких песнях есть, однако, следы такого значения явора, которое не сходится со всеми приведенными примерами. Таким образом, в колядках поется, что среди двора стоит явор, на котором золотая кора и серебряная роса; прекрасная девица обдирает золотую кору и стряхивает серебряную росу, потом несет то и другое к золотых дел мастеру, чтоб он сделал золотую чашу и серебряный кубок: из чаши будет пить сам Господь, а из кубка хозяин, в честь которого колядуют.

Стоить явир посеред двора,

На явори золота кора,

Золота кора, срибная роса,

А уточила (?) красная панна,

Золоту кору, тай обтручила,

Срибную росу тай обтрусила,

И нонесла до золотничка:

«Ой, золотничку, голубоньку,

Зроби мини золотий келих,

Золотий келих, срибний кубок.

А з келиха сам Господь пье.

А из кубка сам господарь».

В другой колядке наверху явора сокол вьет гнездо; в середине дерева в борти — пчелы, а у корня — черные бобры; все это, как предметы богатства, предоставляется хозяину и хозяйке.

Ой, там за двором, за чистоколом,

Стоит ми, стоит зелений явир,

А в тим явори три користоньки:

Една ми користь — в верху гниздонько,

В верху гниздонько, сив соколонько;

Друга ми користь — а в середини,

А в середини в борти пчолоньки;

Третя ми користь — у коринячка,

У коринячка чорнии бобри.

Сив соколонько — пану на славу,

Яри пчолойки — Богу на хвалу,

Чорнии бобри — та на шубоньку,

Та на шубоньку господиноньци.

Таким образом, в обеих этих колядках явор является уже не с обычным своим мрачным значением, а скорее представляется образом богатства. Но нельзя поручиться, чтобы здесь было одно и то же дерево под именем явора, тем более что в чешских и словацких песнях явор является совсем не тем глубоко грустным символом, как в южнорусских, и, может быть, западнославянское воззрение отразилось здесь на западных окраинах южнорусского племени. Наконец, надобно принять во внимание и то обстоятельство, что одно дерево могло заменить другое с ослаблением ясности мифологических воззрений. Так, в чрезвычайно любопытной колядке о сотворении мира (см. ниже о голубях) в одном ее варианте — дуб, в другом — явор, и, при соображении с другими подобными образами, можно склониться к тому, что явор заменил дуб неправильно.

Лоза также постоянный символ несчастия и слез, чему немало способствует и созвучие слов, постоянно встречаемое в тех образах, где в народных песнях является это дерево: лозы — слезы применительно к разным положениям и девицы, и молодца, и замужней женщины, и