Не годятся на роль назидательных примеров и герои Гоголя. На одном полюсе стоит воинственный и непреклонный Тарас Бульба, собственноручно убивающий собственного сына, который перед ним бессилен, как колос перед серпом или как беспомощный барашек. А на другом – целая серия сатирических образов из «Мертвых душ»: карикатурно-нежный Манилов, который дал своим сыновьям претенциозные имена Алкид и Фемистоклюс, а затем перепоручил их безграмотному учителю-французу; пьяница Ноздрев, который лучше всего чувствует себя в конюшне, и холостой бездетный Чичиков, озабоченный тем, что может окончить жизнь без потомства, «не доставивши будущим детям ни состояния, ни честного имени» (Т. 5. С. 126).[10]Это у него-то – честное имя?! Не является хозяином в собственном доме и Городничий из гоголевского «Ревизора».

Многие отцы классической русской литературы тушуются не только перед женами, но и перед сыновьями. Характерный пример – тургеневские «Отцы и дети». Отец Базарова безмерно гордится талантливым сыном, но все его честолюбие состоит в том, «чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: „Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано умел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания.“» (Т. 3. С. 214).[11]В присутствии сына Базаров-старший не смеет даже высказывать свои чувства, а Евгений от этого чувствует только скуку да злость. Очень мягок со своим сыном и Николай Петрович Кирсанов. Желание не обидеть приятеля сына заставляет его в спорах с Базаровым сдерживаться и даже уступать ему, со стороны эта деликатность воспринимается как слабость.

Безотцовщина и тоска по отцовскому началу. Мало кто в русской поэзии испытывал такую острую потребность в отцовской любви и боль от ее отсутствия, как М. Ю. Лермонтов. О взаимоотношениях поколений он пишет «с насмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом». Отцовство для него – таинство рождения и смерти:

Какая сладость в мысли: я отец!

И в той же мысли сколько муки тайной —

Оставить в мире след и, наконец,

Исчезнуть!

(«Сашка». Т. 2. С. 407)

Поэт, который не пережил ни сыновних радостей, ни счастья отцовства, ведет мысленный диалог с воображаемым отцом:

Ужасная судьба отца и сына

Жить розно и в разлуке умереть.

(Т. 1. С. 208)

Прости! Увидимся ль мы снова?

И смерть захочет ли свести

Две жертвы жребия земного,

Как знать! итак прости, прости!..

Ты дал мне жизнь, но счастья не дал;

Ты сам на свете был гоним,

Ты в людях только зло изведал.

Но понимаем был одним.

(Т. 1. С. 269)

Претензии героев русской классической литературы к отцам были не только личными, но и социально-нравственными. Сыновья упрекают отцов не столько в слабости характера, которая нередко вызывает у них даже симпатию, сколько в том, что они требуют от своих детей того, чего сами не делают. Об этом говорят не только романтические, но и сатирические персонажи. Например, Чичиков вспоминает: «Отец мне твердил нравоучения, бил, заставлял переписывать с нравственных правил, а сам крал у соседей лес и меня еще заставлял помогать ему» (Н. В. Гоголь. «Мертвые души». Т. 5. С. 511).

Уязвимым местом дореформенной семьи были неизбежные при крепостном праве незаконнорожденные дети. Дворянский кодекс чести не придавал им большого значения.

Отец лермонтовского Сашки Иван Ильич,

…хоть правом дворянина

Он пользовался часто, но детей,

Вне брака прижитых, злодей,

Раскидывал по свету, где случится,

Страшась с своей деревней породниться.

(«Сашка». Т. 2. С. 407)

Троекурова такие мелочи не смущали, «множество босых ребятишек, как две капли воды похожих на Кирилла Петровича, бегали под его окнами и считались дворовыми», и лишь сын от m-lle Мими был им признан (А. С. Пушкин. «Дубровский». Т. 5. С. 183). Старый граф Безухов из «Войны и мира» также безразличен к множеству своих незаконнорожденных детей, хотя по какому-то капризу выделил и признал Пьера. Однако дети отцовские слабости замечали, и если автор, как Герцен, или лирический герой произведения, как «Подросток» Достоевского, сам был незаконнорожденным, это давало пищу очень серьезной и сложной рефлексии.

Добрые отцы. Самые симпатичные отцы в русской литературе те, которые свободны от одержимости властью и просто добры к своим детям. Впрочем, это свойство отцы чаще проявляют к дочерям, нежели к сыновьям. Очень хорош со своими детьми, особенно с младшей дочерью Кити, старый князь Щербацкий, эмоциональная близость с Кити даже делает его более проницательным. Кити «всегда казалось, что он лучше всех в семье понимает ее, хотя он мало говорил о ней» (Л. Н. Толстой. «Анна Каренина». Т. 8. С. 137).

Другой положительный образ – старый граф Ростов. На первый взгляд, его роль в семье не особенно велика, всеми делами вершит графиня. Но Илья Андреич нежно любит своих детей и принимает за них ответственность. Когда Николай, проиграв огромную для семьи сумму, довольно развязно – «Что же делать? С кем это не случалось…» – обратился за деньгами к отцу, граф не стал его упрекать.

«Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать. с кем не бывало! Да, с кем не бывало. – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты. Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.

– Папенька! Па. пенька! – закричал он ему вслед, рыдая, – простите меня! – И схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал» (Л. Н. Толстой. «Война и мир». Т. 5. С. 66)

Отцовская мягкость, выглядящая как слабость, оказалась более действенным средством воспитания, чем вполне естественные в данной ситуации вспышка гнева или нудные нравоучения.

Амбивалентность отцовства. Поскольку отец зачастую физически отсутствует или психологически недоступен, русская классическая литература нередко наделяет его образ чертами загадочности. Далекий или воображаемый отец вызывает к себе противоречивые чувства – от страстной любви до такой же страстной ненависти. Богаче всего эти мотивы представлены в творчестве Достоевского. Не буду касаться взаимоотношений писателя с собственным отцом и «отцеубийственных» фантазий, которым посвящена огромная психоаналитическая литература, начиная со знаменитого очерка Фрейда «Достоевский и отцеубийство».

Для Достоевского отцовство – первооснова всякой общественной власти и одновременно – самая интимная потребность личности. В одном из черновых набросков к предполагавшейся переработке повести «Двойник» г-н Голядкин думает: «Как можно быть без отца, я не могу не принять кого-нибудь за отца» (Т. 1. С. 436).[12]Защитник Дмитрия Карамазова Фетюкович говорит, что «настоящий отец» – это великое слово и «страшно великая идея», однако эта идея не всегда материализуется, иной отец, как Федор Павлович Карамазов, больше «похож на беду».