Ступил Егор в избу. Посидел согбенно на кровати. Встал, снял со стены рамки с фотографиями отца и матери, жены своей, давно покойной, и сыновей своих, на фронте сгинувших, завернул рамки в одеяло, содрав то с постели, вынес тюк из дому, вышел из ограды, на погребок тюк положил. Затем сходил в амбар, взял там канистру с бензином. С крыльца облил избу бензином. Поджёг. Вспыхнула изба, занялась споро.

Сел Егор на погребок, уставился на огонь.

Марс пулей на улицу выскочил, пометался из стороны в сторону по угору, после чего устроился напротив хозяина и, глядя на него, чесаться стал, как очумелый.

– Чё, падла, вылупился? – говорит ему Егор. – Давно не видел, сволочь, чё ли… Паш-шёл, дур-рак, к чертям собачьим!.. Тут, поблизости-то, будешь околачиваться – Мецлер, может быть, и подберёт – не бессердешный же, наверно… ему хоромы надо охранять… толку-то с тебя, правда, как и с курицы… Не судьба, дак не подохнешь… А мне туда уж – в Инвалидку… все уж дороги исходил, одна осталась…

Зарево на северо-востоке – день оттуда надвигается. Спит Ялань.

Спит Ялань. Накрылась туманом – как суконным одеялом. Тихая.

Спит Мецлер Иван Карлович, распластался пьяно на широкой кровати и елозит по подушке головой кудлатой.

Спит Эльза, жена его, отвернувшись к стенке, носом в ворс ковра «персидского» уткнувшись, и не шевелится.

Задремал Марс, подрагивая лапами: к петуху во сне, возможно, подбирается, крадучись; дёрнулся судорожно, подобрал живот свой впалый: жертву сцапал, вероятно, – ну, теперь он и насытится; заскулил вдруг – получил под бок во сне, наверное.

– Тут-то оно привычно всё, знакомо до кола всё и до жёрдочки – дак, поди, долго протяну ещё, прирос тут к жизни, а там всё ново будет да чужое – дак и – сподобит, может, Бог – не выдержу…

Спит Ялань. Дрёма её деревянная. Катается по траве Егор, по муравушке.

Воет кто-то.

Воет Егор.

Спит Ялань – дымку нигде ещё пока, ни из какой трубы не тянется.

Зенки у Марса бегают под веками бугорчато: следят, поди, не подобрался бы к его добыче посторонний кто; от сапога хозяйского ли отстраняется.

Разогнав туман, летают над пожарищем лохмотья пепла, похожие на огромных чёрных бабочек: звезду закрыли.

Перестал Егор выть, прекратил по мураве кататься, лицом в землю вдавился крепко, будто в подушку, в неё втиснулся, пустыми дёснами поскрёб по дёрну и ударил кулаками по поляне.

– Ну, надое-ела-а, сволочь, надое-е-ела-а… Стучусь, стучусь, и всё, зараза, бестолку…

– Всё, – после недолгой паузы, тихо и сипло от продолжительного чтения, говорит Иван. Тетрадь захлопнул. Смотрит на неё – не на Сивкова. Собрался что-то, было, говорить, но:

– Всё? – спрашивает Сивков.

– Всё, – повторяет Иван, прежде прокашлявшись.

– Норма-а-ально, – говорит – запел будто – Сивков. – Честное слово… В самом начале там вот только чё-то вроде… может, и показалось, что коряво… может – читать глазами это надо, на слух – плохо воспринимаю, – и спрашивает: – А много у тебя таких?

– Рассказов? – спрашивает Иван, уже глядя на Сивкова, хоть и понял, о чём речь. И говорит, пожав плечами: – Да есть… много или мало… есть… порядком… правда, не знаю, с чем тут сопоставить.

И как в графике компьютерной, очень уж на то похоже, превратилось вдруг лицо Сивкова из добродушного в злобное, и не узнать его, Сивкова, сразу стало, и говорит он, Сивков, набычившись:

– Ну и хреново!

– Что?

– Если порядком.

– Почему? – спрашивает Иван; опешил – видно.

– По кочану и кочерыжке… Понял? – говорит Сивков. И говорит совсем уже сердито: – Чё, для эстрады, что ли, сочиняешь? Лавры одесских гумористов не дают тебе покою, хочешь им конкуренцию составить?! А?! Так ради Бога! Напросись в какой-нибудь дэка, почитай со сцены – похлопают! – и после, паузой не отделив, но подобрев лицом заметно: – А-а, ты меня, Ванька, не слушай, я говорю так, мол, Сивков всё знает и, спасу нет, какой он, Сивков, будто умный… бе-е-е-е-е-еа-а-а-а… – и тут же, после, как проблеял: – Слушай, слушай Сивкова, Сивков – он и на самом деле не дурак… Разлил давно, а всё никак не выпьем!

Не тянули особо, стаканы в ладонях долго не тискали – опорожнили тотчас их. И водку, выпив, похвалили: крепкая.

Тихо в квартире: Марина спит, наверное, телевизор не смотрит: матч хоккейный транслируют, а тот ей ни к чему; Кирилл на фабрике – в ночную нынче смену. И лишь динамик в репродукторе на кухне звучно цокает – радиопередачи только что закончились. Да кот ещё – Петя – тот в коридоре изредка прошебуршит, лениво гоняя по полу коробок со спичками, – тому заняться больше нечем; мешает Марине спать – та в коридор его и выставляет до утра; озвереет за ночь там от одиночества – и обои драть на стенах примется, придурок.

– Отличный зельц, – говорит Сивков, закусывая им, зельцем, аппетитно водку. – А чё, – говорит, – то, что надо: вкусно и недорого… Его старушки кошкам – своим, дворовым ли – обычно раскупают, – сказал так и жевать вдруг перестал, задумался, на зельце глазами рассеявшись, будто остяк-рыбак на неподвижной водной глади: то ли старушек в затхлых комнатах вообразил, то ли их кошек и котов стерилизованных, зельц уминающих, брезгливо ли его обнюхивающих, представил – борода у него, у Сивкова, как у разбойника с большой дороги, а сам он сердобольный, как монахиня, – затем сглотнул надуманное спазматически. И продолжает: – Может, и сами вместо кошек… Как у Егора твоего пенсия, не больше… Жаль, что горчицы нет… Нет? – спрашивает.

– Нет, – говорит Иван.

– А там, на кухне… у соседей? – спрашивает Сивков.

– А там – не знаю… не пойду, – говорит Иван.

– С горчицей бы… хоть и… да это разве холодец!.. Эрзац какой-то!.. с Лотарингией! – говорит Сивков. И вилку в зельц воткнул. И говорит: – Забыл спросить, а как с работой?

– Пока никак, – говорит Иван, – и говорит: – А у нас не «холодец» обычно, а «холодное»… так говорят.

Окурок, щерясь, прикурил Сивков. И спрашивает:

– Подыскать не можешь, что ли?

– Подыскать не проблема, – отвечает Иван. – Не берут… хоть и подыщешь.

– А-а, – говорит Сивков. И говорит: – А мои бабушки: одна, по матери которая, та – «студень», а по отцу которая, та – «дрожунец»… Везде забито всё?

– Нет, – говорит Иван, – не знаю… Да потому, что беспартийный. И в комсомоле не был никогда.

– А-а, ну понятно, – говорит Сивков. – Идеология… А чё с жильём?

Тетрадку, из которой прочитал только что Сивкову свой рассказ, потянувшись, но не вставая с места, взял со