диване, под тряпицей, бельё постельное лежит… тряпица?! – спрашивает Юлька… да, отвечаю, красная – под ней, это не стяг – скатерть свою Илья оставил… скатерть?!. да, аппетит, мол, возбуждает… бельё достала Юлька, молча постелила, до выключателя дошла, свет погасила, оглянулась, к дивану двинулась и говорит, рывком сдирая с себя свитер, – не шерстяной тот, синтетический: и затрещал, и заискрился… выйти не в силах, мол, так отвернулся бы… но это лишнее, пусть всё и видно, будто на праздник Алых парусов, на день Еленин ли… С проспекта Кировского свет лучится сочно – с крыш двух домов, что тут, за Карповкою сразу, – призыв партийный прямо мне в окно – на безыдейную мою макушку изливается – ловко устроился я на полу, – но… говорил уже, что как стручок… к тому же так: дремал уже, наверное… вскоре и вовсе отключился.

Так и проспал я – до утра, как мне сначала показалось, – сидя на полу, возле окна, лицом приткнувшись к батарее отопления – тесно настолько к ней, к одной из её секций, что на щеке, на лбу чугун шершавый отпечатался фактурно, словно на сыре, ни на тот, ни на другой бок при этом не завалился – втиснулся крепко-накрепко, как вбитый в чурку клин, между батареей и спинкой дивана – и вот поэтому не завалился… только продрых не до утра – утро в декабре до вечера, спросонья и не разберёшься, – а до полдня, и ещё бы спал, наверное, но разбудил меня Илья, двери ему открыла Марина, его подружки уже не было, когда ушла она, не знаю, вспомнил о ней и посмотрел: рыхло постель её лежит, в рулон небрежно скатанная, на диване… вот в этом вся она, подумал я про Юльку, всё дома папа с мамой за неё, похоже, делали… ушла – и ладно – прочь и с языка…

А тот, Илья, сально подтрунивая надо мной и зубоскаля по поводу ночевавшей здесь и до его прихода убежать успевшей гостьи, вытянул за ноги меня из закутка, поднял, обмякшего, под мышки ухватив, поставил, шаткого, потряс – стою, – не дал и чаю толком выпить: с чаю тебе, мол, хуже только будет – сказал так, помог мне одеться и повёл меня под руку, больного будто – больной и был, что же, как не болезнь, оно, похмелье, – во дворец «Ленсовета», благо недалеко тут, тем не менее: плетусь я рядом с ним, с Ильёй, бодреньким и разговорчивым, как пионервожатый, колыхаюсь бессловесно, как водоросль в реке, и подло трушу слабости в коленях, словно взволок только что, как Сизиф, тяжёлый камень в гору – и еле-еле жив ещё пока, но скоро и помру: сердце не выдержит и разорвётся, как переполненный воздушный шарик – п-пах! – и конец, и только оболочка, – ноги мои, как не мои, выбивают мелкую дробь по стылому асфальту, прежде чем наступить твёрдо на него и раньше чем снова от него оторваться, будто и в самом деле груз тащу, трясусь и, едва губы растянув, выдавливаю из себя с мучением, что у меня, мол, с синтаксисом что-то не в порядке, язык грамматику забыл, а он, Илья, и говорит, что и не только с синтаксисом и грамматикой, но и с фонетикой моей дела неважно обстоят, мол, не фонетика, а – перегар сплошной и тошнотворный, но не беда, мол, там поправим, там, дескать, будет чем… а что там, спрашиваю, будет?.. джаз, старичок, с капитализмом, дескать, смычка – и похохатывает всё, – парни по блюзу погоняют, джаз, старичок, не понял, что ли, джаз! – музыка, говорит… нет, говорю я, Боже упаси, всё что угодно, но не это, я не смогу сегодня пережить такое, что ты удумал, изувер, и говорю: разве оттуда только – из буфета… там, дескать, будет и буфет – понятно, нет?.. понятно, что уж… смеркаться начало – декабрь…

Одни всё, на что вдохновились, по выражению Ильи, «перелабали», другие всё, на что терпения хватило, переслушали – остались в зале и на сцене только меломаны и фанатики, трудно с похмелья было мне понять их, хоть уж чуть-чуть и подлечился вроде и снисходительнее ко многому сделался, и в голове моей как будто стало посвободнее, батарея отопления из неё как будто на пол где-то выпала, – после чего собрал Илья тех, кто отыграл, и часть из тех, кто внимал им либо из зала с мягких кресел, либо, как я, от столика в буфете – джаз и оттуда было слышно без ущерба как для меня, так и для джаза, – чуть ли не сорок человек, и зазвал всех с собой к Алисе, то есть к жене моей фиктивной, у меня, у «мужа» то есть, и о согласии даже не справившись, а по дороге скинулись мы все по сколько кто не пожалел и купили немало бутылок дешёвого вина, уже не помню, и какого, ну а пришли когда – взвод музыкальный будто прибыл – одеждой, сумками и упакованными в чехлы и в футляры музыкальными инструментами завалили коридор в квартире почти до потолка и сами кое-как разместились в Алисиной комнате, только на шее друг у друга не сидели, скоро всё выпили – и скоро все ушли, кроме меня, Алисы и Ильи, – сидим, молчим, ну я-то ладно, так как и с синтаксисом, и с фонетикой… уж говорил… только-только поправляться будто начали… да и вообще: не мастер слова… но он, Илья, в беседах паузы не допускает, в пьяных особенно, однако тут: вынул из пачки сигарету – разминает пальцами табак в ней, на конец её, как на прицел, сосредоточенно уставившись, по карманам своим после шариться принялся – зажигалку будто потерял, хотя та тут же, перед ним, на столе, и на него, как говорится, смотрит, – на тишину – дверь за оравой многозёвой только что захлопнулась – так реагирует, возможно, или задумал что, и вдруг: ну, дескать, вот и дождались – и мент родился! – так говорит Алиса и встаёт, встала, направилась к серванту, к столу с бутылкой возвращается и говорит: коньяк… армянский, пятизвёздочный… Илья – тот: ох! и, мол, молчит! – знаток, куда там, дегустатор, цедит из рюмки по граммульке да губами в восторге причмокивает, мне же – любой, чем крепче, тем и лучше, чтоб и грамматику ещё восстановить… стакан нальют, стаканом алчно, не смакуя, выпью… видя такое, бесится Илья и говорит: о маркоманн, о квад, сармат! – убил бы паразита… А позже сколько-то, может быть, часом, может быть, двумя, едва успели мы