После перехода к нэпу власти пришлось отказаться от идеи тотальной муниципализации и ввести «новую жилищную политику». В стране возникала реальная перспектива возвращения части зданий и квартир бывшим собственникам. А к лету 1922 года были разрешены и сделки с недвижимостью, что означало признание частной собственности на жилые строения. В городах уменьшалось количество так называемых коммунальных домов. В годы нэпа в городах возродился институт квартирохозяев и даже домохозяев, имевших право сдавать или продавать жилую площадь. Это было признаком наличия в советской действительности элементов нормального общества либеральной модели. Известный историк-востоковед Игорь Дьяконов вспоминал, как его семья вернулась в Ленинград из служебной зарубежной командировки в разгар нэпа и озаботилась поиском жилья. Мемуарист писал: «Между тем наконец была снята квартира (тогда это еще было можно)»762. Вновь появившиеся собственники недвижимости могли выбирать себе подходящих съемщиков. Приличная семья Дьяконовых, конечно, больше устраивала хозяев дома, чем прежние жильцы – «нечесаный пропойца, обихаживаемый отчаявшейся женой», расплодившие к тому же в квартире мириады блох763. Жилье в 1920‐х годах можно было купить или, в крайнем случае, обменять с доплатой. Квартиру приобрел в Ленинграде тесть поэта Даниила Хармса Александр Русаков. В начале нэпа он вернулся в Петроград из Франции, куда выехал еще до революции, и открыл в доме, где жил сам, общественную прачечную и детские ясли764. Вновь появившиеся квартирохозяева возродили традиционную практику сдачи комнат. В эти отношения было вовлечено в 1926 году более половины населения Ленинграда765. Художник Владимир Курдов вспоминал, как после демобилизации в 1927 году искал в Ленинграде комнату по объявлению. «Чтобы не пугать никого своим солдатским видом, переодеваюсь во все чарушинское (одежду художника Евгения Чарушина. – Н. Л.) – известно, что по одежке встречают, – и хожу по адресам, – писал Курдов. – Попадаю в большую богатую квартиру, где сдается комната с мебелью… Разыгрываю из себя молодого человека из „хорошего дома“. Все идет как нельзя лучше, цена божеская, и я, не раздумывая, соглашаюсь»766.

Но бытовые практики нэпа постоянно корректировались идеологическими и властными структурами, которые не планировали полностью возрождать каноны городской жизни, сложившиеся к началу ХХ века. В середине 1920‐х все же действовал классовый принцип нормирования жилой площади. Это выражалось в системе оплаты жилья, размер которой определялся социальным происхождением и положением плательщиков. В короткий период военного коммунизма горожане вообще не платили за квартиры. В начале 1922 года, в условиях хозрасчета, была введена уравнительная система коммунальных платежей. Однако уже летом 1922 года рабочим предоставили скидку на электроэнергию и воду. За жилплощадь пролетарские семьи платили различные суммы, в зависимости от дохода главы семьи. Но в целом в бюджете рабочих затраты на жилье в первой половине 1920‐х годов составляли всего 14%. Сложнее было представителям остальных социальных слоев городского населения. Повышенный тариф охватывал так называемые «нетрудовые элементы», а также лиц «свободных профессий». Система квартплаты с каждым годом становилась все более дифференцированной. В 1926 году существовало уже более 10 категорий плательщиков. Появились в период нэпа и льготники. В 1923 году в постановлении ВЦИК и СНК от 13 июня были определены дополнительные категории населения советского общества, имеющие жилищные привилегии. К ним относились больные, требующие изоляции, ответственные советские работники и ученые, состоящие на учете в КУБУЧ (Комиссия по улучшению быта ученых. – Н. Л.)767. В 1925 году к льготникам прибавились бывшие политкаторжане и ссыльнопоселенцы, а еще через два года привилегии получили и некоторые представители художественной интеллигенции768.

Разрастание к концу 1920‐х слоя льготников происходило на фоне свертывания нэпа. Власти стали активно вмешиваться в процессы на рынке жилья. К 1927 году объем жилищного строительства в стране перестал поспевать за бурным ростом городского населения, который во многом был спровоцирован форсированной индустриализацией и насильственной коллективизацией. В городах назревал жилищный кризис. Самым простым выходом из него большевистским властям показалось возвращение к «квартирному переделу». Он, по сути дела, и возобновился в конце 1927 года. Это ощутила и моя семья.

Прадед И. П. Николаев. Личный архив Н. Б. Лебиной

Мой прадед по материнской линии Иван Павлович Николаев приехал в столицу Российской империи на рубеже XIX–XX веков.

В 1897 году он уже зарегистрирован в издании «Весь Петербург. Адресная и справочная книга г. Санкт-Петербурга» как житель столицы, занимающийся продажей сена. Правда, поселиться удалось в непрестижном районе столицы – «на Песках», между Староневским проспектом и Смольным собором. К 1910 году торговое дело прадеда пошло успешно, он занялся оптовыми поставками фуража. Накопления позволили ему возвести на тогда еще дешевой земле в районе Путиловского завода четырехэтажный дом с большим дворовым флигелем, квартиры в которых сдавались внаем инженерам, мастерам и рабочим-путиловцам. Здание, построенное в стиле модерн, на Балтийской улице существует и по сей день.

Дом 19 по Балтийской улице. Санкт-Петербург. Личный архив Н. Б. Лебиной

Этот район давно перестал быть окраиной Петербурга, но улица осталась относительно тихой и довольно зеленой. Квартира прадеда располагалась на третьем этаже. На крыше дома до 1990‐х годов находился флюгер, на котором было выковано «И. Павлов-Николаев». До 1927 года новые власти Ивана Павловича не трогали. Он вполне вписался в обстановку нэпа и по-прежнему торговал фуражом, правда без былого размаха. Кроме того, как бывший заботливый домовладелец, прадед по желанию домового комитета, состоявшего из путиловцев, выполнял обязанности «завдома». Известно, что в августе 1921 года вышел декрет СНК РСФСР «Об управлении домами», согласно которому жильцы могли сами выбрать «заведующего домом»769. Но с 1926 года человек, находившийся на этой должности, стал называться «управдомом», и в его компетенцию входило не только налаживание хозяйственной жизни в конкретном здании, но и учет военнообязанных, контакты с органами НКВД, наблюдение за настроениями жильцов. Для такой деятельности прадед с его дореволюционным прошлым явно не подходил. В 1927 году Ивана Павловича Николаева вместе с женой выселили из дома. В конце 1920‐х годов власть даже не пыталась создать иллюзию эгалитарного подхода к разделу недвижимости и имущества. В архивах я не обнаружила ничего схожего с «мебельными делами» 1918–1920‐х годов. Ивана Павловича и Евдокию Алексеевну (мою прабабушку) в кратчайшие сроки принудили освободить квартиру. Часть вещей все же удалось раздать дочерям, которые к тому времени уже повыходили замуж и жили отдельно. Моя бабушка сумела сохранить несколько картин, когда-то украшавших гостиную и кабинет прадеда. Особенно он любил маленький пейзаж кисти тонкого и рано умершего живописца Николая Фокина (1869–1908). Картина висит теперь у нас с мужем в кабинете. Ивану Павловичу Николаеву дали небольшую жилплощадь в дворницкой дома 32 на той же Балтийской улице. В 1931‐м прадед умер. За четыре года он ни разу не прошел мимо построенного по его замыслу и желанию дома, обходил дворами, не желая тревожить прошлое… Прабабушка после смерти мужа вынуждена была выехать из дворницкой и переселиться к дочерям в порядке «самоуплотнения», которое стало правовым инструментом нового этапа передела жилья.