Стон вырывается из его груди. А может, за ним прозвучит и слово?

— Скажи мое имя, — шепчет она, но он молчит.

Она двигается вперед и назад, чувствуя под собой, как нарастает его возбуждение. Трогает себя так, чтобы усилить каждое движение вперед, а когда он сильнее сжимает руками ее бедра, Софи пронзает очередная волна желания, на этот раз теплая и приятная — она поднимается от нижней части живота до самой макушки и стекает по внутренним сторонам рук. Она кричит за них двоих и падает на мокрую от пота грудь своего немого мужа.

Она просыпается среди ночи — ей приснилось, что она лежит на краю глубокого колодца. Шарит рядом рукой — Томас исчез. После того как они занимались любовью, он повернулся к ней спиной, и ее радость упала, как стрелка барометра. Теперь его нет в постели, его вообще нет в комнате. Тело ее напоено, руки и ноги расслаблены, движения свободны. Но внутри у нее снова нарастает сомнение — она физически ощущает, как оно твердым круглым камнем перекатывается в кишках. Как долго это будет продолжаться? Эти метания между надеждой и жестоким отчаянием? Она хочет — нет, ей просто необходимо оставаться для него примером оптимизма, но у нее не хватит сил постоянно лелеять свои надежды, чтобы потом их швыряли ей в лицо, как сейчас.

Хватит, приказывает она себе. Мы добились хоть какого-то, но прогресса — это так. Три недели назад она не могла и мечтать о том, чтобы забраться к нему в постель, как сегодня. Его тело тогда было хрупким, как высушенная трава; теперь он поправился, и раны зажили. Она до сих пор помнит тепло его огрубевших рук на своей спине, как он шершавыми кончиками растрескавшихся пальцев водил по ее позвонкам. Ему уже лучше. Ему уже гораздо лучше. Он даже звуки издавал, не так ли? Это лишь вопрос времени — и его стоны обратятся в слова.

Она садится в постели и прислушивается — в полной темноте царит полная тишина. Томас оставил одеяло со своей стороны откинутым, и простыня отдает холодом и сыростью. Она выбирается из постели и оборачивается простыней.

Ноги ее мягко ступают по лестнице, совершенно бесшумно. Весь дом погружен во тьму, и только слабая полоска света пробивается в коридор из-под двери кабинета Томаса.

Она, толкая, открывает дверь и видит мужа — он снова сидит, согнувшись над столом, и работает. Часы в углу показывают время — два ночи.

— Томас? Дорогой? Уже поздно.

Она потирает глаза. Он не оборачивается.

Она подходит к мужу и кладет руки ему на плечи, но он никак не реагирует. Перед ним на столе стоит один из его ящиков Брэйди, наполовину заполненный бабочками — внешне все одного и того же вида, лишь незначительно отличающиеся размерами и расцветкой. Под каждой особью аккуратно прикреплена этикетка с небрежным почерком Томаса, и рука у него дрожит, пока он скальпелем поправляет новую этикетку под бабочкой, которую только что посадил на булавку. При тусклом свете ей не удается разобрать латинское название бабочки. Впрочем, они все выглядят одинаково. С какой стати ему надо возиться с таким количеством одинаковых бабочек? Наверняка он продаст их, не будет же хранить все это у себя? Она стоит позади него, посылая ему через руки тепло и любовь, но он продолжает сидеть к ней спиной, ничем не показывая, что знает о ее присутствии, полностью сосредоточенный на ящике с насекомыми. Он даже покинул постель, которую она делила с ним, после того как она отдала ему всю себя, — и все ради того, чтобы быть с этими противными созданиями.

Она отталкивается от него ладонями так, что он промахивается и роняет этикетку. Но он по-прежнему не замечает ее — просто подбирает листок и заново устанавливает на место. Софи отступает от него и ждет, давая ему последнюю возможность сделать хоть что-то — например, сказать что-нибудь, — после чего идет наверх, держась за живот, и возвращается в собственную постель.

Она проваливается в полусон, не переставая слышать звуки в ночи, стук веток сливы в окно, осознавая в итоге, что светает, — но все это сопровождается мыслями и образами, которые превращаются в абсурд. Она видит перед собой спину Томаса, но оказывается, что это отец сидит за письменным столом; чувствует, как нянюшка берет ее за руку костлявыми пальцами; затем все куда-то пропадает, и она просыпается. Бабочки хлопают крыльями у нее над ухом и исчезают. Она ощущает прикосновение Томаса к своей спине, но она — это уже не она, а другая женщина, и он занимается с ней любовью так, как должен был бы заниматься только со своей женой. Она взвешивает. Те незначительные намеки, которые Томас подавал ей, и все, что прочитала в его журналах, и сказанные агентом слова о письмах, которые он получал. Но поскольку полусон затуманивает мозг, она теряет ход размышлений, забывает, о чем думала, и начинает думать о чем-то другом. Одна только мысль приходит к ней снова и снова: «Он любит бабочек больше, чем меня».

Уже перед самым рассветом она слышит, как Томас поднимается по лестнице и идет к себе в спальню. К тому моменту, когда пепельно-серый утренний свет начинает пробиваться сквозь шторы, от этих видений в полудреме все внутренности у нее стягивает в тугие узелки. Ей никак не удается уснуть, ни на боку, ни на спине: лежать в постели неудобно, кожа чешется, и в любой позе все части тела мешают друг другу. С таким же успехом она могла бы лежать на сырой и твердой земле, где по ногам ползают муравьи. Может, тогда Томас обратил бы на нее внимание.

Она подносит согнутый палец ко рту и прячет голову под одеяло. Издает приглушенный крик — чтобы хоть как-то снять напряжение, накопившееся внутри. Молотит ногами под одеялом. Томас и его бабочки. Томас и его другая женщина. Как если бы он считал женщин бабочками, которых можно поймать и посадить на булавку, — безжизненные, прелестные создания, предназначенные для того, чтобы ими любоваться, вроде той голубой, что он ей подарил. Она не желает быть частью его проклятой коллекции лишь ради того, чтобы он уделял ей хоть чуточку внимания, — в одном ряду с той, другой женщиной, и кто его знает, сколько их было у него еще?

Что ж, она бессильна сделать что-либо с той самой женщиной, но бабочки-то находятся здесь, в ее собственном доме? — как они ее раздражают!

Забыв о том, что надо умыться, она, как была в ночной рубашке, уверенными шагами направляется вниз, в кабинет Томаса. Ящики, наполовину опустевшие, теперь уже не такие тяжелые, как раньше, и она тащит первый из них волоком наружу — через буфетную, на задний двор. Она опрокидывает ящик набок, и оставшиеся в нем коробки вываливаются на траву. Сверху на них сыплются опилки.

Ей приходится сделать несколько заходов, чтобы принести остальные ящики, даже те, что уже были пусты, а также выдвижные ящики Брэйди, стоявшие на письменном столе. Остальные закрыты на ключ, и она, собравшись было потащить целиком весь шкаф, сразу же понимает, что не сможет сдвинуть его с места. Коробки с отсортированными образцами все еще разбросаны повсюду — валяются на полу, стоят на полках. В своем саду она сооружает башню из бабочек и на мгновение жалеет о том, что должно сейчас произойти. Но она знает, что это все к лучшему.

К основанию всей кучи она подкладывает тряпку, смоченную керосином, — опилки легко воспламенятся, а ящики сухие, как бумага. Она чиркает спичкой дрожащими руками, и та ломается. Еще одна мысль приходит ей на ум: она занималась любовью с Томасом, но он-то, наверное, думал о той женщине из Бразилии. Ведь было темно. Он мог вообразить, что это она была на нем сверху, а не Софи.