принадлежит какой-то общности, которая для него важна для более глубокой самоидентификации, нежели телесное «Я», оболочка. Это уже аристократический момент – он самурай, он рыцарь, он воин, он бандит, он человек, который принадлежит к некоему ядру, противопоставленному более низкой и долженствующей быть преодолённой среде.

Тот, который идёт без воли по течению и ускользает от боли, он ведь не видит, что среда вокруг него каким-то образом ниже его, – наоборот, он является убегающим, защищающимся, он подчиняется. Это та же самая тема, которую развивал, кстати говоря, Гегель, когда говорил, чем отличается господин от раба: раб убегает от смерти, а господин смотрит ей в лицо. Здесь, в данном случаем, мы видим, что господин всегда имеет некую принадлежность к определённому кругу избранных, он не одинок. Инфантил, лишённый воли, одинок.

Но тут есть такой интересный момент: социум заставляет, в случае необходимости, обеспечить себя со стороны массы предателей некоторой верностью в определённые периоды, – в периоды стрессов, войны и так далее, – когда им навязывается некое большое коллективное «Я», не требуя при этом от них волевого усилия и избранности, «самурайскости» и так далее. Им говорят «Родина-мать зовёт!» и так далее, – и они даже, может быть, испытывают какое-то экстатическое чувство, погружаясь в некую общность…

Они тоже чувствуют себя «верными»…

Да, они чувствуют себя верными. Но, конечно, всё зависит от того, насколько жёстко на них действует внешняя среда. Может быть эта жёсткая среда что-то разрушает, но в определённых границах они чувствуют себя верными, и они исполняют, определённым образом, свои функции. От них не требуется в данном случае воли. От них требуется только подчинение. И здесь мы не выходим за рамки различения «Я» и «не-Я»: просто «Я» становится «другим», «Я» становится «не-Я». Вот был Пётр Петрович, который весит столько-то, с плохими зубами, с болями в печёнке и так далее, а теперь «Я» – это уже весь СССР.

Просто задача расширить это «Я» – это манипулятивная вещь. Тут очень интересно обратить внимание на то, что охотно использующий всякие ярлыки в адрес Средневековья, архаики и так далее, либеральный прогресс, – это движение от верности к предательству. Чем больше склонен человек к защите своего телесного «Я» или к уходу в собственный очаг с наплевательством на все остальные, так сказать, «проблемные деполитизации» и так далее, тем он более мил либеральному мировоззрению, «либеральной» оценке людей. А чем он более ориентирован на волевое отношение к жизни, идентификацию себя через верность, через посвятительные, говорят ещё – инициатические структуры, – тем он «архаичнее».

Есть какая-то связь между верностью, о которой вы говорите, и понятием чести, то есть человек ради своих убеждений или родства с группой людей, готов был идти на смерть и защищать свои убеждения.

Очень правильно вы коснулись этой темы, потому что это другая сторона, ещё более углубляющая эту тему.

Верность – это всегда идентификация себя через смерть как свою истинную сущность, как свою истинную природу. Это Танатос, это воля к смерти, которая должна сопровождать, в той или иной степени, такого потенциального «самурая».

В кодексе Бусидо, если я не ошибаюсь, самурай должен начинать свой день с мысли о том, что сегодня он умрёт…

Можно быть не самураем, а настоящим бандитом или принадлежать каким-то структурам аналогичного типа, – допустим, мафиозным структурам. Например, мексиканские и колумбийские наркомафии тоже имеют жёстко разработанные кодексы чести. Они очень тесно связаны с проблематикой экзистенции смерти. Особенно мексиканцы, у которых это уходит в глубочайшую традицию, – тема смерти, тема макабра, тема скелетов и так далее.

Здесь просто стоит вопрос, что проблема предательства и верности – это проблема восприятия «Я» как жизни у инфантила, который останавливается на колыбельном уровне, и восприятия себя как смерти у того, кто является аристократом духа, условно, и стоит на принципах верности.

Но всё человеческое пространство зажато между этими двумя точками. Все отношения между людьми – между друзьями, между начальником и подчинённым, между родственниками в семье, – все отношения находятся в поле колебания между полюсами верности и предательства. Причём их надо воспринимать, подчёркиваю, не как этические категории, а просто как формы экзистенциально-гносеологической идентификации своего «Я» и среды вокруг. И ещё из этого следует, что человечество как таковое есть, в экзистенциально-гносеологическом смысле, сборище предателей, которое подлежит манипуляции и движению таким образом, чтобы оно не разбежалось по щелям, как тараканы, в процессе любого исторического деяния.

Не есть ли это предательство божественной искры, о которой мы говорили?

Мы говорили о божественной искре, которая принесена пророками. Эта божественная искра живёт в языке, а не в людях. Непосредственно она живёт в пророках, они являются реальными, эффективными носителями этой искры. Но поскольку первый язык – это тот метаязык, который был принесён Адамом как первым пророком, то люди приобщаются к этой искре виртуально постольку, поскольку они воспринимают язык. Язык им сообщает, естественно, мать в колыбели. Именно она проводит, во-первых, разграничение между Я и не-Я, и именно она является посредником между Я и не-Я, то есть тем мостом, который организует эту связь безболезненно. И она является антитезой среды.

Если среда колет, жжёт, делает всякие гадости и так далее, то «мать» – это принцип комфорта, защиты. И если и есть проявление верности у обычного человека, который не имеет воли, не имеет вообще никакой другой заботы, кроме как уйти вообще от любой конфронтации, то последний бастион, который он защищает, это верность «матери», – хотя бы на словах. Предательство «матери» – это уже последняя степень падения, последняя степень разложения, за которой уже идёт срыв в пропасть.

И здесь мы переходим к другой теме. Верность и предательство. С одной стороны, самураи, жертвующие собой рыцари, авантюристы – тоже, кстати, достаточно серьёзная ступень в пассионарности, ибо ищут личного преуспеяния, но при этом рискуют и жертвуют на этом пути жизнью, как Франциско Писарро, Кортес, Магеллан. Это одна такая группка. И «волнующееся море» человечества, которое состоит из пиявок-предателей. Это всё на одной плоскости – вот что удивительно.

Потому что это всё – работа с идентификацией «Я». Жизнь и смерть. Обычный человек, естественно, считает, что он выбирает жизнь, а Магеллан или самурай, или рыцарь, идущий в крестовый поход, – он по этой руке, протягивающей ему жизнь, бьёт, зёрнышки рассыпаются, он берёт другую руку, и в другой руке там камушки, которые свидетельствуют или символизируют, что он выбрал смерть. Но