День, когда мы должны были погибнуть, приближался так, как приближается любой день смерти, с той лишь разницей, что мы этот день предчувствовали очень четко и готовы были к его приходу, мы знали, что умрем, что нас убьют или мы сами себя убьем, чтобы не отдаться им в руки. Сидя в схроне, заметенном снегом, в тепле и уюте, мы чувствовали себя как глубоководные рыбы на самом дне моря. Иногда по вечерам, когда сеял снег и скрывал следы, мы выходили из схрона наружу, тогда-то и подъехал на подводе местный лесник и обнаружил нас. Он сразу догадался, кто мы. Орик его остановил и предупредил, что если он нас выдаст, то другие партизаны за нас отомстят. Лесник клялся и божился, что не скажет никому ни слова, и мы его отпустили. А через несколько дней мы услышали лай, энкаведисты окружили нашу землянку и требовали сдаться. Даже привели с собой матерей Орика и Яськи, чтобы те уговорили нас. Обещали амнистию, но мы знали, что это неправда, что нас или приговорят к расстрелу, или дадут двадцать пять лет лагерей. Тогда Орик и сказал: «Мы так долго не могли смириться с поступком наших отцов, которые выбрали смерть вместо предательства, и вот теперь сами оказались перед выбором: смерть или неволя». Но мы не дискутировали на эту тему. Мы знали, что выбор у нас один. Я заиграл «Танго смерти», а потом прогремел взрыв, я потерял сознание. Очнулся уже на снегу, энкаведисты рыскали в схроне в поисках документов, но мы их успели сжечь. Когда меня подняли и положили на носилки, я увидел обеих матерей – они лежали с простреленными головами. Но и они перед смертью услышали мою игру на скрипке.

– То была эта скрипка? – спросил Ярош, кивая на скрипку, лежащую на диване.

– Нет. Эту я спрятал под полом, когда нас выселили из квартиры. А то была скрипка, на которой я играл в концлагере, мне ее подарил Куба Мунд. К сожалению, ее уничтожило взрывом… Ну, а потом мне дали двадцать пять лет лагерей, из которых я отбыл десять. А после этого еще пять лет прошло, прежде чем мне разрешили вернуться во Львов. Мне пришлось снимать жилье, потому что моя квартира была занята. К счастью, та семья, которая там поселилась, прониклась моей судьбой, и когда хозяину предложили работу в Киеве, он срочно прописал меня у себя. Вот так я снова оказался дома.

Ярош, выходя от Милькера, столкнулся на лестнице с Яркой, она уже не пыхала гневом и даже улыбнулась ему.

– Он на вас возлагает большие надежды, – сказал Ярош девушке.

– Я знаю. Но мне не хватает выдержки. Кроме того… кроме того, когда я играю это танго… – Девушка вздохнула и покачала головой, словно собираясь с мыслями. – Когда я играю его, со мной творится что-то невероятное… мне кажется, я исчезаю, растворяюсь в пространстве, и тогда становится так страшно… последний раз я будто поднялась в воздух и раскачивалась там на невидимых паутинках… а когда попробовала закричать, то не смогла издать ни звука… хотя все это время непрерывно играла.

– Да, – кивнул Ярош, – мне знакомо это ощущение.

– Вы слышали мое исполнение?

– Нет, я слышал танец дервишей.

– Какая связь между танцем дервишей и танго?

– Все, что их объединяет, – это те двенадцать нот, которые можно встроить в любую мелодию или танец. А эффект будет одинаковый.

– Но мне страшно. Такое чувство, будто что-то должно произойти, что-то удивительное, что-то увлекательное, но вместе с тем ужасное.

– У меня тоже такое же ощущение. Но, похоже, обратного пути нет. Встреча непременно состоится там, где цветет гашгаш, под тенью его.

– Что это значит? – удивилась девушка. – Что такое гашгаш?

Но Ярош уже спускался по лестнице.

Ярка застала Милькера за поливом маков. Увидев ее, он приветливо улыбнулся и сказал:

– Да, не хватает только выдержки, детка. Только выдержки. А награда не заставит себя ждать.

– Какая награда? Не нужна мне никакая награда. Этот ваш профессор какой-то чудак. Что-то сказал мне… о каком-то гашгаше…

– Гашгаше?

– Он еще отбрасывает тень… и, мол, в той тени…

–…состоится встреча?

– Именно так. Что это значит?

– Я же говорю – лишь выдержки вам недостает. И не более. А встреча состоится… должна состояться… Я чувствую это. Совсем скоро. Можно я вас угощу чаем? Прежде чем мы отправимся с вами в город…

– Снова играть для людей?

– Уже недолго осталось, – Милькер налил в чашку чай, добавил ложечку меда и протянул девушке. – Вы уже близки к тому моменту, когда заиграете как следует. Фактически осталось осилить лишь две ноты. Они, правда, трудные, но вы их сыграете. Вы их должны сыграть, потому что они уже сидят в вас. Тут, – он положил ладонь между ее грудей, и Ярка почувствовала, как тепло разливается по ее телу, но то ли это было тепло от чая, то ли от его прикосновения, понять она не могла, единственное, что осознала для себя, – прикосновение ладони старика было ей приятно, и она едва удержалась, чтобы не остановить его, когда он убирал руку. Она полностью принадлежала ему, и она с этим смирилась.

Вечером Ярош передал рукопись Данке, которая сама вызвалась набрать текст на компьютере, а еще расшифровать диктофонную запись рассказа Милькера. Данка уже успела прочитать рукопись и была под большим впечатлением, ей казалось, что она читает записки какого-то близкого родственника, иногда в памяти всплывали видения чего-то подобного, чего-то, что она могла и сама видеть и прочувствовать, но, очевидно, не видела, сны ее отныне стали странными и запутанными, она просыпалась среди ночи и не могла вспомнить, где она, не только тогда, когда ночевала у Яроша, но и когда ночевала дома. Мать была уверена, что Данка перетрудилась, и убеждала ее оставить на время песни, но Арканум уже держал ее крепко, также, как записки неизвестного ей Ореста и чувство к Ярошу.

Когда она рассказала родителям об их отношениях, то, к ее удивлению, это не вызвало скандала, отец, который так и не восстановился в должности, уже успел умерить свой гонор, поэтому только буркнул: «Ну, что же, профессор, это, конечно, лучше, чем тот молодой вертопрах», а мама сказала:

– Тебе виднее. Но ты же не собираешься оставаться его любовницей? Он еще тебе не предлагал пожениться?

– Нет. Только предложил переехать к нему. Я думаю, это разумно.

– Боюсь, наш папа этого не поймет.

– Честно говоря, я сама боюсь своих чувств. Ни к кому раньше ничего подобного не испытывала. Не могу и дня прожить без него, без его голоса. Особенно, когда прочитала эти записки о довоенном времени. Они каким-то странным образом повлияли на мои чувства. А теперь, когда я их набираю, мне хочется все время быть рядом с ним.