Шигауханам верил во вторую попытку…

Но они пришли сражаться с ним — ослепившие Данна, изгнавшие Каббадая и Эрби, уничтожившие кроткого Лафемоса и предавшие великого Аддоная. Они пришли, чтобы взять свое, не считаясь ни с чем.

Им было проще. В отличие от Шигауханама они не любили своих детей и не дорожили ими. Им было безразлично, сколько людей погибнет сегодня в битве у Города-на-Холме, и, даже если обезлюдеет весь мир, они не испытали бы боли.

Огненным смерчем обрушился Ажданиока на своего бессмертного противника, вздыбил землю и пробудил вулканы грозный Тетареоф, послал на твердь земную воды всех морей Улькабал.

Толпы павших некогда воинов гнал против Шигауханама яростный Суфадонекса, и наступал мрачный Ягма, выпивающий жизнь до дна, досуха, и поселяющий в опустевшем сосуде свое детище — Смерть…

А также наступали на холм сотни мелких и злобных божков, порожденных ими, — мороки, кровососы, хищные тени умерших, но неуспокоившихся. ..

Они окружили Шигауханама со всех сторон, но само сражение не успело начаться.

Ибо пролился на землю огненный дождь и исполинская крылатая тень закрыла собою небо.

— Я пришла за вами, — произнес вкрадчивый голос.

И боги Рамора похолодели.

Садраксиюшти…

Килиан старался не отставать от маленького воина на чалом коне, но это было почти невозможно сделать в суматохе сражения.

Грациозные и ловкие твари, щелкавшие челюстями

/щелк — и нет человека, щелк — и еще одна жизнь прервана…/

с невероятной скоростью, пронзавшие насквозь и панцири, и хрупкие тела, косящие серпами, хлещущие бронированными хвостами, наседали на его эстиантов и теснили их от холма, несмотря на то что многоруких было значительно меньше. Но прежде чем людям удавалось убить одного из них, он уносил десятки жизней.

Великолепный прыжок — и многорукий с длинными копьевидными

/руками?/

приземлился в самом центре кольца атакующих. Они кричат, кричат, кричат… вспоротые животы, скользкие внутренности, выпадающие между трясущихся пальцев, полные ужаса и доверия глаза — я же только что был жив… воин хватается за разорванное горло, пытаясь сжать так, чтобы остановить поток крови… шип третьей клешни чудовища, с хрустом вломившийся в низкий лоб под гривой желтых волос… воин с корявым шрамом поперек лица, повисший на обломке собственного копья…

В конце концов Килиану удалось собрать вокруг себя больше сотни эстиантов, и он повел их в атаку на холм. Только что рухнула часть стены, и там суетились какие-то отвратительные личинки исполинского размера. Впрочем, все аухканы поражали людей своей величиной.

Если удастся прорваться в тыл врага, развернуть эстиантов и ударить в спину войскам Руфа Кайнена…

/Он сражался там, на холме, — великолепный и мощный.

Тогда, ночью, в цитадели, Килиан не сумел как следует разглядеть брата, но теперь он мог наблюдать Руфа во всем блеске и величии. Двурукий воин во главе армии чудовищ, спину которого прикрывали двое аухканов (один из них возвышался над исполином Руфом, как скала, второй был только немного выше), напоминал скорее бога, нежели человека.

Килиан не знал, стал ли Руф Кайнен богом, но то, что он не остался человеком, было очевидно.

Длинный меч летал в могучих руках, черные доспехи оставались черными — алая кровь была на них почти не видна.

Когда-то, в прошлой жизни, Аддон Кайнен учил своего сына Килиана сражаться на мечах. И без устали повторял, что смотреть надо не на руки, а в глаза противника, ибо именно по глазам можно угадать следующее движение.

Килиан содрогался, представляя, что сейчас раллодены, ползшие на холм, отвоевывавшие его пядь за пядью, вынуждены смотреть в лишенные выражения черные, матово блестящие глаза аухкана, чей череп служил Руфу шлемом… /

Килиан мечтал хотя бы раз заглянуть в эти глаза.

Садеон понимал, что не успеет убежать. Куда там!

Он лихорадочно работал, заделывая брешь в стене и стараясь не думать о том, что раствор еще слишком мягкий и двурукие с легкостью пробьются сквозь него, если захотят.

Он исполнял свой долг так же, как масаари-нинцае, погибавшие один за другим там, за стенами Города.

Садеон то и дело слышал их мысли, и ему было страшно и горько. Впрочем, это ничего не меняло. Даже если бы Созидателю было где скрыться от врага, он не стал бы этого делать.

Соседняя часть стены рухнула, осыпав его пылью и обломками. Шетширо-циор поднялся — маленький, жалкий, похожий на мохнатый столбик с черными глазками…

Над ним нависала храпящая лошадиная морда. Всадник высоко занес истекающий голубым клинок.

Садеон охотно бы закрыл глаза, но аухканы не умеют этого делать…

— Отойди от него! — рявкнул Руф.

Килиан отшатнулся от гигантского волосатого червяка и обернулся к брату. Наконец-то они встретились при свете дня.

Несколько эстиантов неосмотрительно бросились на человека

/чудовище/ ,

угрожавшего их командиру, преодолевая страх перед ним, немыслимым, казавшимся порождением кошмара.

Он так легко, почти небрежно развернулся, что Килиан не сразу понял, что остался один на один с командиром вражеского войска.

/Такой шанс нельзя упускать. Я должен убить его… Я уже убил его однажды — это должно повториться!/

Четверо эстиантов лежали на земле, бессильно раскинув руки, и их глаза удивленно глядели на проплывающие там, в недоступной вышине, облака.

Другие сражались с охранниками Двурукого, и это сражение больше походило на побоище. Ни один эстиант не мог противостоять мощи пантафолта и нечеловеческой стремительности тагдаше. Кайнен не знал, как называются эти аухканы, но видел, что они принадлежат к разным родам войск…

/О чем я думаю? Идиот!/

Они обменялись с Руфом первыми ударами. /Действительно идиот! Я ни разу не мог его победить еще при жизни, что я хотел сделать с ним после смерти?!/

— Это Арзу бакан, — негромко произнес Руф. Или эти слова раздались прямо в разгоряченном сознании Килиана?

— Арзубакан из рода пантафолтов, — продолжал Двурукий, тесня брата.

Обычно всадник имеет преимущества перед пешим, но сейчас конь плясал и горячился, солнце слепило глаза, меч казался хрупким и ненадежным, а собственное тело — неповоротливым и до жути беззащитным.

— Зачем?! — выкрикнул Килиан, понимая, что Руф играет с ним, как сытый тисго гоняет по полю отчаявшуюся жертву, прежде чем вонзить в нее свои острые когти. — Зачем ты мне это говоришь?!