Легкое тело Уны упало в его объятия.

/ — Как ты думаешь, Руф, это будет красиво? Алое с голубым?

— По-моему, очень красиво…/

Он прижал ее к себе и стал шептать в ухо, чтобы успеть сказать, пока еще есть возможность:

— Я тебя люблю. Просто я этого никогда не умел. Но я научусь…

Шанаданха опустился рядом с братом и оцепенел.

Все закончилось. Все закончилось — это значит, что ничего не осталось.

Садраксиюшти оглядела умирающий Рамор и обратилась к Шигауханаму:

— Ты не выживешь здесь, детеныш. Я заберу тебя к твоему отцу.

— А я позабочусь об этом мире, — сказал Каббадай. — Начну все сначала. Если получится…

Садраксиюшти подумала, что здесь не с чего начинать. Но этот бессмертный был добр к ее детенышу, и она не стала убивать его. В уничтоженном Раморе он и сам погибнет.

Великий Аухкан скорбно молчал.

Его мысль блуждала по окрестностям, пытаясь обнаружить хотя бы одно живое существо — человека ли, аухкана — неважно. И внезапно он его услышал:

— Избранник! — и потянулся к нему…

— Хорошо, — согласилась Садраксиюшти. Я помогу.

Он лежал перед ней, крошечный, почти уже ускользнувший из мира боли и слез. Над ним возвышался безмолвный брат.

— Я выполню любую твою просьбу, Избранник, — сказала она.

Руф думал, что на пороге смерти ничто уже удивить не может, но оказалось, что он ошибался.

Садраксиюшти — богиня войны — могла поразить даже уходящего на поля Забвения.

— Выбирай, — предложила она, раскидывая в его сознании самые невероятные картины. — Желаешь отправиться с нами? Бессмертия? Власти? Говори. За тебя просил Шигауханам.

Он с трудом перевел взгляд в сторону неподвижного Шанаданхи.

Пантафолт шевельнулся. Положил покрытый красными и бурыми пятнами меч на плечо брата, словно успокаивал, защищал, охранял…

Кайнен крепче прижал к себе Уну и счастливо улыбнулся.

— Зачем? — удивилась Садраксиюшти. — Впрочем, ты волен выбирать. Я выполню то, что обещала. И перед тем, как исчезнуть:

— Все-таки ты остался человеком. Удачи тебе, ЧЕЛОВЕК!

Неуютное, налитое желчью небо боязливо, жалось к земле, пряча грязное и изможденное лицо между опаленными холмами.

Тусклый диск светила — синюшный, одутловатый покойник — бессильно привалился к горизонту, и блекло-синий свет отравлял окружающее пространство, окрашивая его в мертвенные тона. В этом жутковатом освещении все казалось выцветшим, смазанным, как бы полустертым, будто равнодушное божество за ненадобностью стало убирать детали с картины мироздания.

Низкие деревья судорожно цеплялись перекрученными корнями за истощенную, серую землю. Их угольно-черные, словно обгоревшие, ветви когтями колючек впивались в плотный, густой воздух, стараясь хотя бы в нем найти опору, и из этих рваных ран гноем сочился грязный дождь.

Воздух был насыщен влагой и пылью, и дышать им становилось с каждым днем все труднее.

Все живое, способное еще заботиться о собственном выживании, имеющее силы бежать, брести или ползти, стремилось убраться прочь от этих мест в тщетной надежде избежать неминуемой гибели.

Но бежать было некуда: мир представлял собою хаотичное нагромождение руин, обломков и трупов. В последние минуты бытия каждый был сам за себя и каждый был злейшим врагом остальных — врагом тем более безжалостным, чем более жестокой и безнадежной становилась действительность.

Мальчик, спотыкаясь, брел среди бурых камней.

Его легкие были забиты воздухом, и проталкивать эту чудовищную смесь наружу с каждым выдохом становилось все больнее. Он хрипел и клекотал, как рассерженный хищник. Ноги Мальчика были разбиты в кровь, на локте — ссадина, но он уже не чувствовал боли: насмотревшись на чужую смерть, к этим мелочам он приучился относиться с безразличием.

Мальчик мало что помнил из своего прошлого — да и помнить было нечего…

Прежде, за много-много сотен лет до рождения Мальчика, с таких, как он, скульпторы ваяли статуи, художники писали портреты, а мир смотрел и восхищался тем, что способен породить такое чудо. Нынче же им — в ошалелом одиночестве бредущим между пустоглазым небом и изнасилованной бесплодной землей — восхищались лишь хищники и поглотители трупов.

Он был для них огромным куском вожделенного мяса…

Он широко шагал по равнине и бормотал себе под нос странные слова, смысл и значение которых оставались от него скрытыми. Возможно, ему нравилось, как легко они складывались в нечто целое, отличающееся от каждого отдельного слова точно так же, как живое существо отличается от бесформенной груды плоти, растерзанной хищниками.

А может, он даже и не знал, что что-то говорит…

— В том краю, — твердил он, с каждым шагом преодолевая крохотную частичку не только пространства, но и времени — не только времени, но и судьбы, носящей второе имя, Неизбежность, — где старик без меча оживляет цветы…

Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,

В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,

Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.

Мы вернемся с полей, на которых давно полегли,

Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали,

С равнодушных небес и от самого края земли —

Те, кого позабыли, и те, кого преданно ждали.

И за этим столом мы впервые поймем, что почем.

Мы узнаем друг друга — и мысли, и души, и лица.

Нам предскажут, что в прошлом далеком случится,

О грядущем напомнят…

И вкусным напоят вином.

В день, когда все долги будут розданы — даже с лихвой,

Когда будет мне некого помнить — и некому мстить,

Я разрушу свой липкий и вязкий могильный покой,

Я приду в этот край, чтобы там научиться любить.

На другом краю времени, пространства и судьбы, по другую сторону неизвестности терпеливо ожидал человека последний из великого племени аухканов — пантафолт по имени Шанаданха.

Он не знал, суждено ли ему дождаться.

Он не знал, суждено ли ему докричаться до беспамятной человеческой души и сможет ли душа после докричаться до человека.

Он только знал, что ждать в любом случае придется очень долго. .

Но ведь он сразу согласился.

г. Киев

2001 год

Аддонай — один из богов Рамора, великий воин и покровитель искусств, особенно музыки, сын Ла-фемоса и Лоэмаль. Был предательски убит своим братом Суфадонексой во время Первой войны богов и чудовищ.