— И ничего про них двоих не известно?

— Маленький ты, что ли? Первый месяц воюешь, что ли?.. Ротный писарь отправил по бумаге — тому домой и тому домой… Пропали, мол, без вести при исполнении своего воинского долга…

Лучше бы, верно, не знать вовсе, что Петька был рядом! И погиб неизвестно как… У Андрея получилось, что он от своих отстал при формировании. Озерновцы, по слухам, воевали все больше под Москвой, а теперь — под Сталинградом.

Нет ничего хуже — терять близких на войне… Но эту остроту потери притупляло то, что и рядом с тобой, с тобой самим, насвистывают пули, повизгивают минные осколки, тяжело отдуваются дальнобойные снаряды, и с неба сваливаются, ухая, крупные авиабомбы…

Потом началось…

После контрудара наших под городом Орджоникидзе, по-старому если — под Владикавказом, фронт пришел в движение, и покатилась вперед та самая война, которую туманно предрекали телефонисты и писаря.

«В результате наступательных боев…» — так говорилось в сводках Совинформбюро.

А для обычного стрелкового взвода это означало: чавкающая под ногами невидимая грязь, сплошное месиво из глины и нехрусткого кавказского снега; зеленая ракета — к атаке на станицу, оставленную каких-нибудь три месяца назад; азарт удачи, когда врываешься в дымящуюся улицу и видишь в отдалении — мечутся шинели болотного цвета, спешат оттянуться назад, и в немецких сводках про то говорится: «в целях сокращения линии фронта».

Долгие годы Сазонов считал, что поступает правильно, никому не рассказывая о том декабрьском дне. Но случались у него — как не случаться — и приступы сомнения.

Он думал: пусть правда будет для Даши не слаще полыни, что пробивается из-под снега в необильные зимы. Но лучше любая правда, чем смутная неопределенность, чем ожидание, ставшее тягостной привычкой за четверть века.

Лучше? Не ему судить, что лучше, что хуже. А почему бы и нет? Почему?.. Не загульного же сверстника он покрывает, завернувшего на приманчивый огонек к одинокой несытой бабенке.

Одна такая захваченная в своей избе с чужим мужем кричала его жене:

— Как наши мужики все там пооставались, а твой вернулся невредимый, так ты думаешь, он тебе одной достаться должен?.. Тебе одной?

В том фронтовом деле Сазонов не набивался в очевидцы, в поверенные чужих тайн.

А просто так случилось.

Их взвод послали занять зачем-то хутор Кизиловый Обрыв. Неподалеку от большой станицы, откуда выбили егерский батальон. Считалось, что немцев в Кизиловом нет. То ли ушли, то ли вообще не стояли там постоянно. А вот командиру полка хутор для каких-то целей понадобился.

На перепроверку лейтенант послал Васю Белых.

Вася сбегал, как он обычно говорил, вернулся и доложил: все точно, на хуторе тихо, из кустов он одних только баб и стариков и ребятишек видал на улице и во дворах возле домов. Плетни-то, верно, все поистопили. Дворы раскрытые, очень это удобно для наблюдения.

Но всякое бывало, и потому лейтенант распорядился: три отделения направляются на хутор, одно за другим, а четвертое — ждет в кизиловой роще. С ним — помкомвзвода сержант Евстигнеев. Через полчаса пусть присоединяется, если ничего внезапного не произойдет.

Андрей оставался с теми, кто в роще, и как-то странно он себя чувствовал. Вот хутор впереди, два десятка побеленных хат. Наши солдаты туда направляются — и нет никаких очередей им навстречу, никто не пригибается, не ползет, обходится дело без коротких перебежек, во время которых — до следующей перебежки — нельзя и определить, сам ли человек упал или его пуля свалила.

Бойцы зашли уже на хутор, и все было спокойно. Сержант поглядывал на свои трофейные, добытые в разведке, часы и наконец приказал трогаться.

Впоследствии это стало привычным: занимать деревни, города, бывшие под немцем, видеть, как влажные искры вспыхивают при встрече в глазах у людей… А тогда, на маленьком хуторе Кизиловый Обрыв, все это для Андрея только начиналось, и он сам был взволнован не меньше, чем те, что кинулись к ним, будто к родным.

На небольшой площади носатая старуха с палкой в руке, признав в помкомвзвода начальство, допытывалась, насовсем ли они пришли, или, может статься, опять их покинут.

— Уйдем, бабуся, как не уйти, — отвечал сержант. — Некогда нам с вашими молодухами перемигиваться. Но уйдем мы, понятно, в другую сторону… — И он пальцем нацеливался вслед воображаемым немцам — по направлению к дороге, которая начиналась за хутором, огибала черный пруд, обсаженный ивами, и дальше вилась в холмах, чьи бока были покрыты тонким слоем снега, а вершины рыжели в топкой хмари декабрьского дня.

На площадь — по двое, по трое — стали возвращаться бойцы, которые обходили дом за домом. Пришел лейтенант, расставивший посты охранения у пруда и на гребне ближайшего холма, справа от дороги.

Так и вязался сбивчивый этот разговор: а как вы тут жили, а вы-то сколько у нас погостите, а как начальство прикажет… Нельзя ли баню истопить… Помкомвзвода налаживался вернуться в станицу — в роту за обедом и хлебом.

Из-за ближнего дома появились бойцы, трое. С ними — рослый мужчина в расстегнутом ватнике, без шапки. Не сразу поймешь: молодой, не молодой… Не брился, видно, несколько дней. Щеки, подбородок и шея заросли густой, черной, как у цыгана, щетиной. Андрей дернулся от неожиданности, хотел крикнуть, но поперхнулся…

В наступившем молчании раздался вдруг надрывный всхлип, и тотчас этот всхлип стал пронзительным криком, так воет мина на подлете, и вот мина сейчас разорвется… Молодая женщина в темном старушечьем платке кинулась к пленнику, но бойцы успели ее перехватить. Она повисла у них на руках и смотрела на происходящее уже молча, только ее бил непрерывный озноб.

— Укрывался в погребе. Сопротивления не оказал, — доложил старший.

Старший недавно попал в их взвод, и те двое с ним тоже были из пополнения, потому и не признали Пояркова.

Зато Вася Белых признал:

— Ах ты ж гад! А я по нему еще вздыхал, что погиб, погиб парень!..

— Белых!.. Отставить! Спокойно, спокойно, — остановил его лейтенант, потому что Вася, чуть пригнувшись, двинулся к Пояркову.

Андрей вдруг совсем обессилел. Он вынужден был прислониться к шершавому стволу старого ясеня и в упор смотрел на небритого… на этого… Петькой он не смел называть его даже про себя. И Поярковым тоже, потому что слишком хорошо помнил их деда, его георгиевский крест, его хрипловатый голос, насмешливый и злой, если старик был в чем-то не согласен — пусть с самим председателем колхоза, пусть и с уполномоченным из района.

А этот в ватнике нисколько не походил на первого парня — всегдашнего очарователя озерновских девчат. Кто-то другой стоял на площади, и