Йохан еще раз поклонился своим неожиданным собеседникам, повернулся и, не оглядываясь, пошел туда, откуда бежали все остальные шведские солдаты. На ходу он отстегнул и отбросил палаш и раскинул руки навстречу замаячившим впереди зеленым кафтанам российских гренадеров в знак того, что просит о солдатской милости плена.

Екатерина не любила нового дворца, выстроенного Петром Алексеевичем в Санкт-Питербурхе. Итальянский зодчий Доменико Трезини, которому император поручил строительство, торопился, чтобы угодить грозному владыке, и в проекте здесь и там зияли панические пробелы. Худо уложенный кирпич быстро пополз предательскими трещинами, в которые проникала сырость, оставляя на дорогой обивке внутренних покоев отвратительные пятна плесени. В паркете уютно угнездились целые легионы клопов, тараканов и прочих паразитов, совершенно не стеснявшихся присутствием высоких особ. По ночам плохо подогнанные перекрытия этажей издавали жалобные стоны и вздохи, вызывавшие у суеверных людей живые воспоминания о десятках тысяч неупокоенных мужиков и солдат, погубленных Петром на постройке проклятого Питербурха.

Екатерина верила, что этот город, похожий на еще нескладного, но пестующего в себе недюжинную силу отрока, ждет великое будущее. Ей представлялись величественные дворцы на одетой в камень набережной, широкие мощеные улицы и лес мачт в гавани. Но пока город Святого Питера был скверно устроен, грязен и пропитан явственным запахом болота и тления. Невенчанной супруге царя Петра было здесь неуютно и порою страшно. Лишь чувство причастности к чему-то большему, чем ее собственная жизнь, заставляло ее наступить на горло этому страху и отчуждению. В последнее время Екатерина все чаще повторяла себе все те же слова, которые некогда твердила, словно заклинание, наивная девочка из Мариенбурга Марта, провожая в поход своего любимого Йохана: «Я должна улыбаться! Что бы ни случилось, я должна улыбаться!» Великая страна во главе с великим человеком мощно и страшно творила свою историю. Та, с кем связал свою жизнь этот великий человек, должна была дарить ему отдохновение и уверенность. И Екатерина улыбалась, окруженная лукавой, а порой и враждебной толпой приближенных Петра. Она неутомимо отплясывала на ассамблеях, блистала среди местных дам, благо она умела блистать, и было чем! Она научилась бороться с нездоровым и сырым климатом, словно гвардейский офицер, выпивая в день по пять-шесть стаканов пунша и надевая под платье высокие сапоги, замшевые кюлоты и вязаный жилет. Только ни на минуту не проходил страх за здоровье двух маленьких созданий, которыми Господь благословил ее женское плодородие — Лизхен и Анхен. Названных так, как поговаривали придворные, в честь двух спутниц несчастливой юности Екатерины — Лизхен Глюк и Аннушки Шереметевой.

Чтобы не было так жутко ночами, Екатерина завела привычку сажать на стульчик в приемной, откуда вели двери в комнату девочек и в ее спальню, дежурную горничную, а под подушкой у нее лежали небольшой двуствольный пистолет и тонкий стилет испанской работы. Дочь и супруга воителей, она твердо верила в силу оружия против любого зла — и телесного, и магического. Но спалось ей все равно скверно: в тяжелых шелковых простынях было холодно и скользко, а другой материал не подходил для того, чтобы уберечься от кишевших во дворце насекомых. На помощь приходили пунш или мальвазия, которые согревали кровь и притупляли чувства. После них спалось крепко, тяжело, но без изматывающих сновидений. Порой сны все же прорывались сквозь завесу хмельного оцепенения, и тогда приходили ночные призраки.

…Призраки были одеты в военные шляпы и епанчи, под которыми топорщились шпаги. Их было двое. Они остановились перед ее кроватью, один наклонился к другому и что-то прошептал. «Марта…» — прошелестело забытое имя, или даже не имя, а созвучие из прошлого. Другой шагнул вперед и наклонился над ней, неприятно пахнув в лицо запахом чеснока и перегара. Но ведь призраки не пьют водки и тем более, как написано в старинных книгах, бегут от чесночного духа!

Екатерина стремительно вырвала из-под подушки пистолет и направила его прямо в лицо стоявшему у ее ложа человеку. Собственный голос показался ей грубым и хриплым, то ли спросонья, то ли от крепкого пунша:

— Только шевельнись, застрелю!! Второй — тоже! Назовись.

Человек недобро рассмеялся и, совсем не испугавшись пистолета, отвесил поклон.

— Скромный слуга ваш, Ханс Хольмстрем, если не изволите узнавать! — произнес он с заметной издевкой.

— Ты пьян! — рассердилась Екатерина. — Ты всегда пьян! По какому праву посмел ты ворваться в мои покои, как привидение?

— Как же, коли не твоей милости, матушка, — придворный учитель фехтования Хольмстрем перешел на простонародные выражения, он неплохо выучил русский язык. — Сама меня жаловала: «В любой час дня и ночи»! Али не помнишь, благодетельница?

Екатерина несколько успокоилась, тем более что в дверь заглянула и скрылась комнатная девушка Серафима Скоропадская. Эта бойкая украиночка даже под страхом смерти не впустила бы к ней зла!

— Помню. Что стряслось? Кто здесь с тобой?

— Привидение, матушка, — зловеще оскалился Хольмстрем.

Екатерина, скованная внезапным льдом дыхания потустороннего мира, впилась взглядом в едва освещенную трепетным огоньком ночника фигуру второго ночного гостя. Тот стоял, скрестив руки на груди, и глубоко надвинутая шляпа скрывала его лицо. Но сердце видит более глаз. Или, может, разум, изощренный холодный разум Екатерины в мгновение ока прозрел все.

— Йохан… — простонала Екатерина и бессильно упала на подушки. Пистолет вывалился из ее руки и, вполне вероятно, громыхнул бы из обоих стволов от удара об пол, но Хольмстрем ловко подхватил оружие.

Йохан тихо шагнул вперед и, словно стародавний рыцарь с гравюры из пожелтевшей книжки, склонил колено у кровати той, кого он некогда называл «Мартой», «своей любимой» и «женой». Его пальцы прикоснулись к руке Екатерины. «Ах, зачем военные всегда носят эти шершавые краги, — в полуобморочном состоянии пролепетала она. — У всех вас одинаковые кожаные руки…» Наивная и верившая в добро девочка Марта на мгновение выглянула из забытья, воспользовавшись слабостью несгибаемой и развеселой сподвижницы великого царя.

Йохан прижал ее руку к губам. Он не осыпал ее поцелуями, как галантные европейские кавалеры, а просто приник к ней плотно-плотно и держал так несколько бесконечных секунд. Затем оторвался и пристально посмотрел Екатерине в лицо.

— Как ты переменилась, Марта, — сказал он просто. — Если бы не Ханс, я, верно, и не смог бы узнать тебя. Ты стала… царицей! — он не без труда нашел слово. Потом механическим движением снял шляпу и так и забыл ее на краю ее царского ложа.

Он тоже сильно изменился, отрешенно отметила Екатерина. На лбу залегла жесткая складка, на скуле появился новый, вернее — уже старый шрам от резаной раны, усы приобрели бравую пышность, а глаза — ту особую опустошенность, которую она нередко видела у старых и невезучих солдат. Это тоже уже не был прежний Йохан.