— Но Петер хочет для государства другого наследника, от меня! — возмутилась Екатерина.

— Наследник от тебя будет, это верно! — согласилась Даша. — Да ведь и царевича со свету сживать не стоит. Сын твой царем станет, да и Алексей Петрович государству российскому пригодится.

— Права ты, Дарья… Добрая ты! А я злой стала… Страх за детей меня такой сделал! — с болью в душе призналась Екатерина. — Напишу я государю о царевиче… Может, и помилует за это других наших детей Господь!

Екатерина действительно вскоре написала Петру о царевиче самое лестное письмо и попросила для него милости. Царь сначала крепко осерчал, получив такое странное послание, но поразмыслил и простил свою Катю за «неуместные бабьи жалости». Господь, в ответ на ее смиренные мольбы и исполненный обет, послал Екатерине сначала здоровую и крепкую дочку, крещенную Анной, а спустя неполных два года, еще одну малютку — Елизавету. Но сына все не было.

Екатерина утешалась тем, что если девочки вырастут умными и сильными телом и духом, то и одной из них можно будет передать престол. Не все же в России мужчинам властвовать! Пора и женщинам себя показать, как это принято в Европе! Но Петр, искренне любивший маленьких Анхен и Лизхен, их появлением на свет не утешался, все ждал сына — вожделенно, страстно и нетерпеливо. Правда, свою Катю царь этим не попрекал, жалел, и эта жалость была для Екатерины страшнее, чем самые горькие упреки.

Несчастная женщина каждый день чувствовала свою вину перед царем. Была дочь — любимая, красивая, бесконечно дорогая. Но не было сына. Почему другие женщины с такой легкостью рожают своим мужьям сыновей, а она не может? Даже Дарья Меншикова, на которую ее «благоверный супруг» почти не обращал внимания, — и та сподобилась, родила Данилычу сына. А она, многогрешная Екатерина, видно, провинилась в чем-то перед небесами! Да так провинилась, что Господь тяжко покарал ее: отнял ее мальчиков и не дает взамен других…

Екатерина чувствовала, что с каждым днем она становится все более ожесточенной на весь мир и раздражительной, что отчаяние разъедает и язвит ее душу, но не могла справиться со своей болью. Читала молитвы, сжимая в руках материнский крестик, и думала о том, что Йохану было бы довольно и девочки, что ее погибший или пропавший любимый никогда не стал бы корить ее за неспособность родить ему сына. Петр, впрочем, тоже редко говорил об этом, но Екатерина прекрасно знала, что государь всея Руси мечтает именно о наследнике мужеского пола. Ах, если бы передать наследство Анне или Елизавете! Но в России к женщинам относились со снисходительной, а порой и с откровенной грубостью, называли «дурами», «бабами», а не прекрасными дамами, как в Европе. Этот вековой уклад даже Петр Алексеевич не мог изменить.

Оставался законный наследник — царевич Алексей, но этого несчастного юношу Петр считал «подменышем», неспособным к делам государственным. Между отцом и сыном рос разлад, и Петр переложил невыносимое бремя этого противостояния на слабые плечи Екатерины. Она должна была родить царю сына — вместо «подменыша Алешки», «дунькиного щенка»! Екатерина не раз советовалась по этому неприятному делу с пастором Глюком. Тот сказал, что лучше всего было бы царю помириться с кронпринцем. Но надежды на это примирение не оставалось никакой: царь ждал другого наследника, и Екатерина должна была родить этого наследника или исчезнуть. Петля этого обязательства перед Петром стянула ей шею так, что почти не оставалось надежды вырваться. Так, в надеждах и отчаянии, ожидании и страхах, наступил 1709 год…

День 27 июня 1709 года клонился к закату. Полтавская равнина тонула в сизых клубах порохового дыма. Семь десятков русских орудий гремели беспрерывно, сметая картечью дрогнувшие ряды шведского войска. Четыре шведские пушки, последний голос опрометчиво растратившей заряды на осаде Полтавы артиллерии, давно захлебнулись и умолкли. Раскатисто разносились фузейные залпы, часто трещала ружейная перестрелка. Пехота Шереметева всей силой ломила по центру, жестоко тесня смешавшиеся шведские полки. Конница Меншикова вгрызалась с фланга, сметая все на своем пути, дробя, рассеивая, вырубая. Уппландский, Кальмарский, Иончепингский, Ниландский полки, прославленные ветераны походов Карла XII, потомки викингов и братья славы, еще через силу держались, своими жизнями покупая лишнюю минуту сопротивления. Однако все пространство позади шведского фрунта было заполнено отступающими солдатами. Пешие и конные, поодиночке и группками, раненые и не раненые, они выныривали из дымного ореола сражения и бежали через поросшие кустарником и мелкими перелесками поля под защиту своих ретраншементов у стен Полтавы. Украинские казаки гетмана Мазепы давно бросили поле сражения и буйными ватагами устремились в сторону шведского лагеря: взять в офицерском багаже и на провиантских повозках причитающееся им за службу неверному северному союзнику. Только отчаянные сердюки[38]Батуринского полка продолжали рубиться, упрямо стиснув зубами длинные шлыки своих шапок. После того как корволант[39]Меншикова оставил на месте их родного города кровавое пепелище, им некуда было возвращаться и незачем оставаться в живых. Союзные польские и валашские хоругви «шведского кандидата» Лещинского сомкнули страшно поредевшие на баталии порядки и усталым галопом уходили на запад, в сторону Малых Будищ. Только бы вырваться со ставших для них смертельной ловушкой украинских равнин — назад, на родину! Русские драгуны Волконского не преследовали их, но провожали оскорбительными выкриками:

— Проваливайте в ад, ляхи! Вернетесь — землей накормим!

Лейб-драбант шведского короля Йохан Крузе неподвижно сидел в седле, со стороны, наверное, напоминая бронзовую конную статую старинного кондотьера. Годы новой, почетной службы в личной дружине Карла XII выработали в бывшем трубаче Уппландского полка эту привычку к монументальности. Его родной полк, бесстрашные уппландцы, сейчас геройски и бессмысленно умирал где-то там, в гуще проигранной битвы, а черед драбантов еще не пришел. Йохан просто стоял и ждал. Жили глаза, с отстраненным интересом наблюдавшие за кровавой драмой, и мысли, вольный ход которых не замер даже под украшенной позументом треуголкой королевского телохранителя. Справа и слева от него, столь же неподвижные на неподвижных конях, высились в шеренге боевые товарищи. Каждый — офицер не менее ротмистрского чина, прошедший через десятки стычек и сражений и считавший ниже своего достоинства биться иным оружием, чем тяжелый гвардейский палаш с позолоченным эфесом. Королю Карлу нравилось видеть в своих драбантах реинкарнацию боевого братства древних скандинавских воителей. Теперь они своими телами защищали его от русских пуль и ядер, все чаще залетавших сюда. Йохан был храбрым солдатом и прекрасным трубачом. Он стал очень плохим драбантом, наверное, худшим в дружине. Слишком мало в его душе оставалось того, что владело когда-то умом и сердцем наивного мальчишки из Уппланда, пошедшего за обожаемым монархом завоевывать чужие страны. Продолжая драться за шведскую корону, он устал от войны и начал презирать короля. Он научился беречь в своем сердце любовь к тому, чего не имел: к мирной жизни в родной усадьбе и единственной женщине, которой принадлежало его сердце и которую у него отняла война.