— Тебе пора возмужать. Гора черной кармы, которая тебя так тревожит, и Джомолунгма вины, довлеющая над твоим сознанием и не позволяющая правильно судить о вещах, — забудь о них. Люди, которые станут употреблять этот наркотик, уже мертвы. Неужели не ясно? Они не в состоянии вырваться из дьявольского круга, потому что в прошлых жизнях сами торговали «дурью». У кого они приобретут ее: у нас или не у нас — не важно, поскольку должны купить и купят. Пойми, сам Клайв ширяется где-то там, в убогой комнате над супермаркетом в Шропшире, — еще один татуированный бездельник, парализованный грузом своей кармы, беспомощный без слуг-азиатов и шлюх, классический пример белого мужчины, никчемной особи нашего времени. Это не моя месть, мы говорим о священном законе мира. Все свершила сама земля, иначе мы никогда бы не провезли товар через таможню.

Тиецин перевел дыхание.

— Хочешь знать, что я собираюсь предпринять? Впитать все и силой тантры переработать каждую загубленную жизнь в позитивную энергию. Сказать, как я обрел для этого средства? Я не Будда, детектив, и не бодхисатва. Я не доктор буддизма, только истории Тибета, и я не монах. Я гораздо лучше всего этого. Я человек и хочу вернуть себе мою страну.

Он запнулся, словно размышляя, стоит ли признаваться во всем до конца. Наконец придвинулся еще ближе, так, что я ощущал ухом его дыхание.

— Я для тебя загадка, потому что физически невидим. Не проявляюсь ни на чьем внутреннем радаре. Я более не существую в том смысле, в каком существуешь ты. Я — твой священный закон. Убирайся отсюда немедленно вместе со своим сжатым газом.

Убедившись, что я повинуюсь, он добавил:

— Дома тебя кое-кто ждет.

Я уже отошел на десяток шагов, когда он крикнул мне вслед:

— И не забудь посмотреть через неделю Си-эн-эн.

Но уйти — это проще сказать, чем сделать. Приблизившись к машине, я увидел, что ее охраняют несколько человек Зинны. И понял, что, несмотря на помощь Тиецина, игра окончена. Я остановился, ожидая пули или, скорее, что меня схватят и будут пытать, пока не умру. Но вскоре обнаружил, что со стороны улицы хлынул поток солдат — их было гораздо больше, чем обещал Зинна. С другой стороны пристани тибетцы Тиецина покидали район, словно заранее договорились с военными.

Несмотря ни на что, я почувствовал потребность предупредить Викорна. Поздно. Зинна шел к полковнику, но шагов за пять остановился, поднял руку и щелкнул пальцами. Внезапно весь причал осветили прожектора со стоящего на улице армейского грузовика. Викорн и генерал оказались в центре лучей. В этом свете обнаружилась степень предательства Зинны: теперь на причале находилось не меньше двухсот хорошо вооруженных солдат и гораздо больше за пределами пристани. Генерал торжествующе и почти сконфуженно улыбался.

— Видишь, я победил, — сказал он.

Викорн посерел и слегка дрожал. Присмотревшись к нему, я заметил, что он близок к почти эпилептической ярости. Я по-настоящему расстроился, что его так надули и обставили. Теперь ничто не мешало Зинне увести из-под носа полковника весь товар и разорить его. Можно сказать, он уже его разорил.

Почему я испытывал к старику такую животную преданность? Я был подавлен и совершенно потерян.

— Похоже на то, — простонал Викорн.

Зинна окинул его довольным взглядом победителя.

— Нет смысла в кровопролитии, — произнес он срывающимся баритоном. — Особенно если вся пролитая кровь будет вашей.

— Справедливо, — согласился Викорн. — Совершенно справедливо. Если не считать… — Он едва заметно кивнул в сторону корабля справа от него.

Генерал был слишком на взводе, чтобы не заметить этого жеста. Он поднял голову и посмотрел на судно. Все последовали его примеру. В тот же миг вспыхнуло палубное освещение. Теперь их было прекрасно видно: около ста до этого прятавшихся в тени копов выступили вперед с винтовками «М-16» на изготовку.

Когда Зинна налюбовался этой картиной, Викорн дернул подбородком в сторону соседнего корабля. На этот раз никто не удивился — снова зажглись лампы, и мы увидели еще с сотню полицейских.

Сделалось заметно светлее, и ничто не мешало разглядеть женщин в сампанах с беззвучно застывшими в воздухе веслами. Старый сукин сын, должно быть, послал секретный сигнал, как только узнал, где состоится передача товара. Примерно в то же время, когда такой же сигнал дал Зинна.

Генерал мертвенно побледнел, но еще не чувствовал себя побежденным.

— Не глупите. Мои люди — на всех прилегающих улицах. Вам не взять надо мной верх, я армия!

Викорн мрачно кивнул.

— Ваши люди на улицах, а мои обложили весь район. А на дороге стоит автомобиль с радиостанцией. Стоит вам открыть огонь, и мы поставим на уши всю страну — объявим, что вы подняли мятеж. Надеюсь, вы предупредили свое начальство, что утром придется взять власть в стране?

Все взгляды устремились на Зинну: куда его понесет? Уж слишком много стволов направлено на слишком многих людей. Но не надо забывать, что генерал — азиат. Он потер подбородок.

— Викорн, дурень вы такой. Как всегда, неправильно меня поняли. Я, как старший по званию, обязан был принять меры предосторожности. — Он обвел рукой причал. — На всякий случай. А вас не собирался обманывать. Поймите, я чувствовал себя ответственным за безопасность операции и всех ее участников. Не могу выразить, насколько я уязвлен вашим недоверием.

— Нижайше прошу прощения, — ответил Викорн с торжествующей улыбкой. — Это моя ошибка. А теперь пора разделить товар и отправить половину на хранение к вам, другую половину — на хранение ко мне.

Зинна кивнул, и по щелчку его пальцев прожектора потухли. По сигналу Викорна погасло палубное освещение на кораблях. Мы снова оказались почти в полной темноте, и я наконец сумел отправиться домой.

«Сбитый с толку» — наверное, самое точное выражение для того, чтобы описать мое состояние. Совершенно сбитый с толку. Тиецин продемонстрировал то, что я должен был понять с самого начала: он не человек. Не как мы с тобой, фаранг. Его образ мыслей совершенно иного порядка. И пока я ехал домой, сложившееся у меня понимание его личности теряло контуры. Кто раскусит тибетцев? Может, он инкарнация Миларепы?

Не стану отрицать, я человек до мозга костей, сколько бы мне ни грозило циркулярных пил. Мысль о том, что дома меня кто-то ждет, хорошо подслащала горькую пилюлю, и, оказавшись в доброй, жаркой ночной пробке, я остужал лихорадку в мозгу, воображая Тару — как мы резвимся где-то высоко на перевале Ганеш Химал, плескаем друг в друга пригоршнями ледяную ключевую воду и весь путь к Шамбале спорим и ссоримся. Сказать, что я горел желанием, было бы явным преуменьшением — ворвавшись на порог своего дома, я трепетал от чувства признательности.

Ее голова была обрита, она изрядно похудела, но агатовые глаза не утратили умения сиять. Сейчас специально для меня они насмешливо поблескивали.