В конце лета 1938 года Инга приехала в Берлин в сопровождении тётушки и кузин. Формальным поводом для приезда было, как написала Инга в своих мемуарах[149], «ознакомление с художественными сокровищами Европы и обогащение моего духа». Но главным было другое: повидаться с Юрой после многомесячной разлуки и «решить самые неотложные вопросы». Юра встретил Ингу и её спутниц на железнодорожном вокзале, очаровал тётушку Верну и кузин, показал себя с наилучшей стороны в качестве гида по музейным залам Берлина. «Нам не потребовалось много времени, чтобы принять решение о женитьбе», — вспоминала Инга.

Но препятствия для брака возникли, причём с самой неожиданной стороны. По нацистским законам всем «брачующимся» в рейхе необходимо было документально доказывать, что они не являются лицами с «еврейской кровью». Задача оказалась сложной, потому что, по замечанию Инги, «было легко доказать, кем ты являешься на самом деле, но как доказать, что ты кем-то не являешься?». Пришлось заниматься поисками приемлемых для нацистов документов. Юрий заплатил несколько марок некоему эстонцу за нотариально оформленные показания о том, что он «присутствовал» при процедуре крещения «малыша Солоневича» в православной ортодоксальной церкви. Такую же липовую справку получила Инга из Финляндии. Справка была подписана юристом, другом семьи, и констатировала, что в церковных записях о семье Доннеров, тщательно изученных «на глубину пяти поколений», евреев не обнаружено.

Медовый месяц молодожёны провели в горах. Иван Солоневич поехал вместе с ними. Целыми днями он сидел на залитой солнцем террасе, наблюдая за молодыми, которые катались на лыжах, оглушая окрестности весёлыми криками. Иван понимал и оправдывал сына. Нельзя страдать вечно: боль от катастрофы в Софии должна затихнуть, не мешать жить. Сам Солоневич страдал после гибели Тамочки глубоко и безутешно, считая себя виновником её смерти. Если бы Тамочка осталась в Берлине, если бы он не настаивал на её возвращении к нему, с ней этого не случилось бы никогда…

Иван внимательно прислушивался к тому, что говорили о Германии эмигранты. Некоторые, таких было немного, считали, что жить в Третьем рейхе тяжело, что политические, социальные и расовые противоречия загнаны вглубь, постепенно размывая изнутри режим Гитлера. Внешние признаки его прочности: многотысячные марши, факельные шествия, всеобщая истерия при виде фюрера, — всё это «критики» называли «отражением коллективного лицемерия». Мол, другого выхода у немцев пока нет: надо приспосабливаться, мимикрировать, пережидать эпоху «нацистских крикунов». На самом же деле среднестатистическая германская душа тайно протестует. Носителями этого протеста являются католики, протестанты, коммунисты и часть офицерского корпуса.

Убедился Солоневич и в том, что победная эйфория гитлеровского национал-социализма усилила германофильские настроения в значительной части русских эмигрантов. В случае войны многие из них были готовы примкнуть к боевым колоннам фюрера, чтобы разгромить большевизм и сбросить Сталина. Своих симпатий к Гитлеру германофилы не скрывали, восхваляя в фюрере врага большевиков, решительного вождя, способного нанести поражение СССР.

Но были и другие точки зрения. «Критики нацистов» предупреждали «фанатиков фюрера», что такая откровенно прогерманская позиция вредит интересам «Национальной России», морально компрометирует лидеров эмиграции накануне решающих событий в Европе, порождает недоверие к белым русским у западных демократий. Впрочем, германофилы отмахивались от этих здравых суждений: мощь стальных легионов Третьего рейха такова, что ни одно государство на континенте не в состоянии им противостоять.

Первый тревожный сигнал для русских поклонников Гитлера прозвучал во Франции. Власти выслали из страны нескольких белых генералов, не скрывавших симпатии к Германии, в числе двухсот с лишним «нежелательных иностранцев», полагая, что они могут принадлежать к предательской «пятой колонне». Эмигрантская пресса, в особенности газета «Возрождение», играла подстрекательскую роль, подзадоривая «штабс-капитанскую» массу, провоцируя её на выступления против СССР, пропагандируя «активизм», который здравомыслящим людям в русском рассеянии казался неумным, неуместным и опасным.

В этих обстоятельствах требовалось чётко оценить «пределы» сближения с немцами, взаимодействия с ними, если такое было возможно, ни на минуту не забывая об интересах России, русского народа, условиях независимого, суверенного, свободного от большевиков и нацистов будущего…

Жизнь в местечке Клейн-Махнов недолго оставалась спокойной. Однажды, когда Солоневичи садились в автомашину, чтобы отправиться в Берлин, Юрий по привычке заглянул под неё (согласно инструкции по безопасности!) и увидел подозрительную коробку, прикреплённую к днищу. Пришлось вызывать сапёров, которые со всеми предосторожностями извлекли подозрительный предмет. Оказалось, что это и в самом деле бомба. Через неделю после этого происшествия Солоневичи обнаружили, что во время их отсутствия кто-то побывал в их доме и перевернул в нём всё сверху донизу. Это была акция по запугиванию: ни деньги, ни ценные вещи не пропали.

Солоневичи были уверены — это работа НКВД. Пришлось снова переезжать. Просторную квартиру в Берлине рекомендовал им куратор службы безопасности, не забыв отметить, что в этом же доме — весьма фешенебельном — живёт известная киноактриса Лиль Даговер.

Иван дал согласие на переезд, даже не посмотрев предварительно квартиру. Подыскать подходящее жильё в Берлине было нелегко…

Инга оставила описание этой квартиры:

«Когда я впервые оказалась в моём новом доме, у меня возникло такое ощущение, что обои табачно-коричневого цвета в столовой комнате словно пытаются сообщить мне о каком-то прошлом несчастии, которому они были свидетелями. Моя вера в то, что каждое жилище имеет свою ауру, всегда являлась причиной для шуток и недоверия в моей семье. Мебель, которая имелась в квартире, была чёрной, полированной и элегантной, но вызывала ощущение депрессии. Позднее мы узнали, что всё это принадлежало еврейской семье, которую изгнали из квартиры, не дав им возможности вывезти свои вещи».

Эта неприятная ситуация была впоследствии использована недругами для компрометации Солоневича: он, дескать, подыскал квартиру и «организовал» всё так, чтобы прежние жильцы больше «не появлялись».

Для Инги вживание в «русский быт» было нелёгким. Главной причиной трудностей её адаптации был Иван Лукьянович, который так «узурпировал» сына, подчинив его своей воле, планам и проектам, что молодая жена оказалась как бы «на обочине» интересов собственного мужа!

Много лет спустя Инга рассказывала:

— Я думала, что выхожу замуж за одного Солоневича, а вышла за двоих. Юра даже взял отца с нами на медовый месяц: он был вне себя после гибели Тамочки, чудовищно пил, и Юра боялся оставить его одного… Я вообще их обоих очень мало видела. Юра был очень хорошим сыном, они жили душа в душу, да и у дедушки был чрезвычайно сильный характер, он всегда являлся средоточием всех окружающих. А меня не подпускал к их политической жизни, да ещё нас разделяла и его широкая натура[150]…