Тут он первым делом перекупил небольшой полог у двух рязанских мужиков, что приезжали торговать пенькой и теперь готовились возвращаться обратно домой. Потом нашел коробейника и на гривенник накупил у него лент, тесьмы и со своими товарами отправился обратно к конному ряду. Через несколько минут на том самом месте, где он зарыл кошель с золотыми монетами, возвышался натянутый на колья полог, а под ним висели разноцветные ленты, и Иван, как заправский коробейник, подбоченясь, громко выкрикивал:

— Кому ленты алые, совсем не линялые, красивые, недорогие, подходи, налетай, сколь хошь покупай. — Помолчал, огляделся, но желающих на его товар не было. — Ну, и черт с вами, не очень и нужны, — усмехнулся он и преспокойно отправился на постоялый двор. Там он застал прохлаждающегося без дела Давыдку Митлина и отправил его охранять полог и нехитрый товар от случайных воров.

С теми деньгами, что они взяли у армян, можно было всей ватаге преспокойно жить лет пять, ни о чем не помышляя; хватило бы денег и на покупку доброго дома в Москве, что предложил сделать Гришка Хомяк. Остальные, правда, сходились на том, что добычу надо поделить, уступив Ивану одну четверть от всех денег. На том и сошлись. Но покидать уже через два дня Макарьевскую ярмарку никто не пожелал. Решили побыть еще неделю–другую и присмотреться к купцам, выбрать на будущее, завести знакомцев. Но Иван строго–настрого запретил заниматься мелкими кражами, предупредив, что, в случае чего, пусть каждый надеется сам на себя, выручать не будут. Все неохотно согласились с этим, но Камчатка, набычив большую голову, пробормотал:

— Не по нашим законам поступаешь, Каин. У нас в беде друзей бросать не годится, нехорошо…

— Чего хорошо, а что плохо, и без тебя, Петруха, знаю, — обрезал Иван, — помолчи лучше. Нас тут приметили уже, а коль все попадемся скопом, то чего доброго? Думаешь, на каторгу всем вместе идти сподручнее будет? — и громко захохотал, но никто его не поддержал. Лишь Леха Жаров криво усмехнулся, жуя острыми зубами травинку.

— Нехорошо друга бросать, — упрямо повторил Камчатка. — А коль с тобой, Каин, чего случится? Тогда как?

— Со мной?! — рассмеялся Иван. — Пока Бог миловал, проносило, пронесет и на этот раз. А коль не повезет, то сам как–нибудь извернусь.

— Ой, ли… — покрутил головой Камчатка. Остальные молчали, прислушиваясь к их разговору. — Зарекался кувшин по воду ходить, да о камешек ударился, черепки остались.

… И ведь словно в воду глядел тогда Камчатка. Точно, зацепился за камень Иван Каин, взяли его с поличным в руках, избили жестоко и привели в участок. А там закрыли на крепкий засов, на шею железный ошейник одели, цепью к деревянному обрубку, стулом называемому, приковали.

А ведь сам виноват, жадность погубила. Мало было армянских денег, позарился еще отхватить. Но не в одних деньгах дело, а желал Иван товарищам–друзьям доказать, какой он везучий да смелый, и средь бела дня из–под носа у купцов месячную их выручку попробовал утянуть, ан нет, не вышло…

… На третий или четвертый день шел он по колокольному ряду, где колокольцы, бубенчики на торг тульские мастеровые привезли. Знал бы, кто такие, то и связываться не стал. А их там стояло человек с полсотни, все друг дружку знают, за чужое, как за свое, стоят, не упустят. Вот и шел он по тому ряду и глядь: двое купцов в лавке своей деньги считают. Много денег. Иван шаг попридержал, вгляделся, отметил, что денег у тех мужиков ничуть не меньше, чем в армянском кошеле. А те преспокойно сочли выручку свою и ссыпали без опаски деньги в тряпочку, узелком завязали да и засунули куда–то вниз, под лавку. Прямо как с армянами! Точь–в–точь! У Ваньки ажно руки зачесались, коленки дрожмя заходили, как представил деньги те у себя за пазухой. Эти–то деньги наверняка не заговоренные, не армяне, не колдуны, а наши, русские мужики. Армянский кошель он поручил Петру Камчатке выкопать и схоронить где–нибудь до поры до времени. Тому руки не жгло, может, на него заговор не подействовал.

Обо всем этом Каин передумал, пока перед лавкой стоял да пальчиком по колокольцам тихонько позвякивал. Потом в сторону отошел. Народу кругом тьма–тьмущая, все людьми запружено, не пробьешься. Решил дальше идти, не искушать судьбу. И надо ж такому случиться: прямо как на грех, купцы на тот момент из лавки своей оба вышли и пошли куда–то рядышком, спросить чего. А лавка незакрытая стоит. Искус, да и только!

И себя Ванька не помнил, как дверь рванул и скок в лавку. Нагнулся, пошарил руками, схватил, что первое попалось, и бежать! Потом уж узнал, когда споймали, не деньги он схватил впопыхах, а серебряные оклады под иконы. Они, конечно, тоже цену немалую имели, но из–за них в лавку не полез бы. Не успел и нескольких шагов пробежать, как заорали сзади, в спину: "Караул! Вор! Грабют!" Хвать его за руку — вырвался, а тут со всех сторон туляки–колокольники бегут, у некоторых дубины в руках, иные с гирьками железными на ременной петле.

Кто–то подножку подставил, кто–то по башке изрядно шмякнул… Упал. Помнит, что били, а кто — и не видел. Только голову руками закрыл да орал, словно резаный. На ноги поставили, повели в участок — с тычками, с затрещинами, с прибаутками. Все, кто навстречу шел, норовили или садануть побольней, или плюнуть. Так, мокрого, заплеванного и сдали в участок. Стал его полицейский начальник допрашивать:

— Кто таков? Чего на Макарьевской ярмарке делаешь?

— Плотники мы, — указал Ванька на поддельную бумагу, что лежала на столе перед полицейским, — наниматься на работу прибыли.

— Врешь, все, как есть, врешь! — стукнул тот кулаком по столешнице так, что подпрыгнула бронзовая чернильница, в которую макал перо прыщавый писарь, записывающий ванькины слова.

— В бумаге написано, — глядя себе под ноги, не сдавался Иван.

— А я тебе сейчас такое на спине пропишу, что ты мигом у меня все вспомнишь, запоешь, как миленький, шелковым станешь! — кипятился, подпрыгивая в кресле, полицейский. Иван исподлобья смотрел на его обвислые щеки, колышущиеся на жирном лице при каждом слове, красные рыбьи глаза навыкате и большой сизый нос и еще до конца не верил, что попался, и попался, судя по всему, крепко. — Будешь правду сказывать? — продолжал кричать тот, — сказывай, где твои дружки, что в бумаге записаны? Здесь? На ярмарке? Где они? Как их сыскать?

— Нет их здесь, в Вязниках меня ждут, — на ходу придумывал Иван, — как работу найду, то и за ними пошлю тотчас…

— Врешь! Скотина! Опять врешь! Эй, позвать сюда Тихона, — крикнул он в дверь. — Добром не хошь сказать, под пыткою быстренько защебечешь. Тихон мой и не таким языки развязывал…

Послышались тяжелые шаги и, обернувшись, Иван увидел здоровенного детину, на голову выше его и едва ли не в два раза шире в плечах. Тот глумливо улыбался, приглядываясь к Ивану, и мял в руках что–то, наподобие кнута, но, приглядевшись, Ванька понял, что вместо кожаного ремня к деревянной рукояти приделана тонкая металлическая проволока с небольшими узелками по всей длине. У него похолодело внутри, подкатила тошнота, когда представил, как эта плеть начнет клочьями снимать с него кожу, в глазах потемнело и, как сквозь туман, услышал: