— Давайте, что принесли! — не глядя на девиц, протянул он руку.

Болеся с Ладомилой растерянно переглянулись, — они совсем не подумали о дарах для жертвоприношения. Однако растерянность длилась лишь мгновения, — Болеся решительно сняла с шеи янтарное ожерелье и протянула жрецу. Последовав её примеру, Ладомила положила на протянутую ладонь кудесника одну из серебряных лунниц.

Старик бросил их в воду, продолжая читать молитву-обращение:

— К тебе, мать Макошь, в серебряной ладье плывущей по своду небесному, к тебе, покровительница жён, что плетёт из озёрной мглы, собранной Русалками, серебряные нити женских судеб, обращаюсь я, — пусть из воды струящейся и узорчатых нитей Макоши сплетётся-свяжется облик грядущего, а после уйдёт по течению, как убегает всяческая вода и само время…

Старик говорил и говорил, и речь его журчала, словно вода под мельничным колесом, мягко и неторопливо, будто обволакивала подруг незримой волшебной паутиной, сотканной Макошью из синих речных туманов.

Что-то дышало и шлёпало в тёмных водах озера, плескалось, ухало и попискивало разными звуками в камышах.

Девушки заворожёнными широко открытыми очами смотрели на текущую под колесо воду, отливающую лунным серебром.

— Глядите, хорошо глядите! — велел старик.

И скоро юным жёнам стало видеться, будто не лунный свет играет в струях, а блистают булатные клинки многих всадников, что сражаются в жаркой схватке, и от ударов мечей разлетаются в стороны искры, осыпаясь жёлтым дождём. Но вот уже не искры сверкают, а колосится на солнце золотое пшеничное поле, и текут по нему тени всадников, — чёрное по золотому, чёрное по золотому. Текут они грозно и неодолимо, страшно сверкают остро отточенные клинки, и от приближения той чёрной тьмы кровь холодеет в жилах. Но вовсе оборвалось сердце, когда увидела Ладомила русского витязя, залитого кровью, но не успела разглядеть, кто это. А уже другие витязи друг с другом сражаются, и оба они — русичи, только лиц не видать. Один вроде сродник близкий, а кто — неведомо, и другой вроде родной, только тёмный весь, будто из Нави. И оба они в крови, и течёт красное по серебряной кольчуге. И почуяла тут Ладомила, как забилось внутри дитя и стало так больно, словно это из её тела вытекала алая кровь. И от этой боли и страха разом охватила Ладомилу темнота и сомкнулась над головою.

Очнулась оттого, что прохладные струи текли на чело, то старый Водослав приводил её в чувство.

— Что, дитятко, страшно грядущее зреть? То-то… Ну ничего, ничего, — ласково журчал он, — вода живая вернёт то, что взяла, сейчас опять в силе будешь…

Стоявшая рядом Болеся тоже не сразу вышла из оцепенения.

Когда девицы окончательно пришли в себя, Водослав повёл их к груше, усадил поближе к огнищу, велел Мирославу налить им горячего травяного отвара.

— Отче Водослав, что это я видела, будто по золотому пшеничному полю вои чёрные скакали и сверкали булаты? — встревоженно спросила Болеся.

— И я то же видела! — удивлённо повернулась к подруге, а затем к мельнику Ладомила.

Старик помолчал, тяжко вздохнул.

— По всему, война будет, — обронил он, — и случится она ещё до того, как поля уберут…

Обе девушки, словно кто толкнул их, разом бросились к старику, схватили за руки.

— Когда война случится, каким летом? И что с нашими мужьями будет, уберегутся ли от лиха злосчастного?

Искорёженной дланью с обрубками пальцев Водослав успокаивающе погладил подруг по голове.

— Когда лихо случится, никто не ведает. Одно сказать могу, что ваши витязи целы и невредимы останутся, а ежели и получат раны, то пустяковые. И дети ваши здравы и счастливы будут. Дочь твоя, — повернулся он к Болесе, — за красного молодца замуж выйдет, внуков тебе подарит…

— Не за её ли Ярополка? — лукаво подмигнула Болеся в сторону подруги.

— Её сыну чужедальнюю невесту привезут, — отвечал Водослав, — раскрасавицу, какой свет не видывал! Так-то, голубки мои. Только себя берегите, по Прави живите, не злобствуйте, не завидуйте, и бог Ладо даст вам мир и любовь.

— Да мы уж постараемся, — воскликнула Болеся, — лишь бы Перун хранил моего Горицветушку, пуще жизни люблю его! — Она прижала руки к груди в порыве нахлынувших чувств. — Спасибо, отче!

— Дякуем от всего сердца! — Ладомила вслед за Болесей низко поклонилась старику.

— Ой, боги всесильные, нам ведь домой давно пора! — спохватилась Болеся. — Небось в тереме ищут не доищутся!

— Лёгкого пути вам, горлицы, да хранят вас Дивы лесные. Мирослав, — кликнул мельник, — проводи девиц через пущу…

Болеся с Ладомилой в сопровождении легконогого отрока скоро скрылись в ночной темени, и Водослав остался один.

Насколько верно растолковал он то, что увидел с молодицами во время чародейства? А ежели в самом деле большая беда грядёт для Руси? И витязи русские, убивающие друг дружку в видениях Ладомилы, — может, воистину её кровь, её сыновья? Тот, что сейчас растёт, и тот, что в Явь ещё не пришёл, а только зреет в утробе. И бездыханный витязь — кто он? Сын, а может, муж какой-то из девиц, что сгинет молодым в какой-то большой войне?

«Эх, тяжка ты, ноша кудесная, сколько горя человеческого видеть приходится. Простите, милые девицы, что не сказал вам всей правды. Человеку про то знать не положено, да и сам я в божьих знаках не всё уразумел. Даждьбог не позволяет зреть грядущее смертным, и в том великая премудрость его. Хвала вам, Отец Даждьбог и Матерь Слава, за то, что ведёте нас за руку по стезе Прави, а по иному пути мы идти не должны!

Хвала Велесу, научившему нас раять землю, сеять и жать злаки, свивать снопы на полях страдных, убирать их в закрома и есть хлеб свой!

Хвала Вергунцу-Перуну, проливающему на поля серебряные дожди и оплодотворяющему нивы!

Хвала всем богам, чьими заветами мы живём и не являемся ничьими нахлебниками, а только славянами, русами, которые произошли от Даждьбога и Матери Славы, родивших нас через небесную корову Земун. И мы поём своим великим богам-родичам славу, оттого и зовёмся славянами…»

Водослав ещё долго сидел под старой грушей и в этот вечер особенно усердно творил молитвы богам.

Ладомила с Болесей, выйдя на опушку, ещё издали услышали голоса и суету, а через несколько мгновений на тропинку с громким лаем выскочила большая лохматая собака, состоявшая при теремной охране. Однако Мирослав, шедший впереди, нисколько не испугался. Обратившись к псу, он сказал ему что-то ласковое, и зверь завилял хвостом.

— Ну, теперь вы уж сами доберётесь, — повернулся Мирослав к девицам, — а мне обратно пора.

— Дякуем, что проводил, — поблагодарили подруги, — а то сами заблудиться могли, да и боязно одним через лес идти ночью.

Отрок отступил назад и тут же растворился во тьме среди деревьев, словно его и не было. Даже пёс от удивления склонил набок свою лохматую голову.