Она начала носиться вокруг Марена. Луч фонаря был неподвижен, и огромная рыбина то исчезала в темноте, то возникала из нее – еще более страшная оттого, что ее глаза отражали свет, точно зеркало. У меня сильнее забилось сердце.

Тут подоспела вторая акула, за ней третья, и все они начали сужать круги, едва не задевая Марена: их привлекала рыба, которую он держал в руке. Одна из акул вдруг покинула этот хоровод и выхватила у него добычу, щелкнув челюстями, как зубьями капкана. Я непроизвольно дернулся. Сердце бешено колотилось, а в голове была лишь одна мысль – всплыть. Брахим крепко стиснул меня, пытаясь удержать на месте, луч его «фары» задрожал, и Марен, вероятно, это заметил. Опасность была вполне реальной. Я вспомнил его наставления: акулы наверняка уже почуяли чужака. Брахим еще сильнее сдавил мои плечи, чтобы не дать подняться с колен. Я попытался успокоиться.

Заставил себя думать о Пас и о тебе, сынок. Я рисковал жизнью, но должен был довести игру до конца.

Вскоре около Марена вертелось уже с десяток акул, его почти не было видно за мельтешащими хвостами и плавниками. И тут появилась новая акула, крупнее остальных, и закружила в общем хороводе. Ужасающе прекрасная. В широком луче света блестел ее магнетически пустой, ничего не выражающий взгляд. Один из плавников был изуродован – наверное, зубами соплеменницы или косатки. Марен протянул руку к монстру. Акула скользнула мимо, так близко, что коснулась его, описала круг и вернулась. Марен вытащил из сумки вторую рыбину. Огромная хищница плыла прямо на него, с величественной неспешностью повелительницы этих мест. Я задыхался от страха, мне чудилось, что воздух в баллоне вот-вот кончится. Я боялся приступа астмы, уже распознавал его симптомы. Мне больше ничего не хотелось видеть, только бы всплыть на поверхность. Ноги непроизвольно задергались, но Брахим буквально вдавил меня в песок. Положив свою «фару», он включил обычный фонарь, направил его луч на свое лицо, и я увидел за стеклом маски его глаза. Брахим показал на мой манометр и сделал знак, что все нормально. Я не мог всплыть, я был пригвожден к этой песчаной террасе в окружении подводных скал, я должен был смотреть на эту коралловую арену, где безоружный гладиатор в ластах противостоял стае морских хищников. Первые христиане, растерзанные львами, – вот что напоминала эта сцена. У меня мутилось в голове – может, так начинается кессонная болезнь?

Но то, что я увидел дальше, превосходило человеческое понимание.

Одной рукой Марен прижал акулу к себе, другую положил на ее морду. И акула вдруг замерла. Он водил рукой по ее спине, он гладил ее. И акула была неподвижна. Как домашняя кошка. Только это была «кошка» длиной в два с половиной метра и весом в двести килограммов; «кошка» с челюстями убийцы – но, казалось, она мурлычет в его беззащитных руках. Остальные хищницы все еще сновали вокруг этой пары. Продолжая гладить морду акулы, Марен другой рукой ухватился за спинной плавник. Еще миг – и мощные зубы, точно бритвой, отхватят ему кисть.

Но нет. Марен встал на песок, по-прежнему придерживая акулу за спинной плавник так, чтобы ее тело было параллельно дну; потом легонько потянул за плавник и без всякого усилия поднял ее в вертикальное положение, не отнимая второй руки от морды; акула повиновалась ему, как загипнотизированная.

В свете фонаря акулье брюхо выглядело белым. Иногда луч заслоняло тело другой хищницы, носившейся вокруг этих двоих, будто на карусели. На карусели ужаса и красоты. Слияния реального с необъяснимым.

Последнее, что я увидел, было совсем уж фантасмагорией: застывшая, прямая, акула вертикально стояла в воде, удерживая равновесие на ладони человека.

Ни больше ни меньше.

Прирученный ужас. Безжалостная убийца, которая ест из рук. Чудовище, обратившееся в послушного ребенка по воле другого ребенка, подростка, юноши, увенчанного короной из пузырьков, вырывавшихся из-под маски в его подводное царство.

И я понял те слова Ракима о слухах, ходивших в рыбацкой деревне, – majnun, одержимый.

И я понял, что могло зачаровать Пас: почти невыносимая красота того, что мне довелось увидеть и что довелось увидеть ей.

И я понял, что этот юноша наделен силой, которая нам недоступна, – силой древнего, колдовского искусства.

И я понял, что зачарован так же, как Пас, что не напрасно я преклонил колени перед этим зрелищем, которое не могло, не должно было существовать.

И еще я обнаружил, что дышу ровно и мягко, будто пребываю во власти какого-то невыразимого экстаза. Я больше не ощущал свое тело. Ничто не мешало мне наслаждаться этим мгновением высшего совершенства, абсолюта, укрощенного человеческой лаской.

Хочу объяснить тебе, Эктор, что это явление называется тонической неподвижностью. Вот в чем его смысл: на голове акулы расположены мириады крошечных сенсорных рецепторов, называемых «ампулами Лоренцини» по имени анатома XVII века. Эти «ампулы» способны уловить в воде даже самое слабое электромагнитное поле. Мускульные сокращения движущейся добычи, обыкновенное сердцебиение, когда она неподвижна, перемены направления или температуры подводных течений – абсолютно все преобразуется в электросигналы, которые эти канальцы с множеством нервных клеток мгновенно улавливают. Можно назвать их внутренним компасом, подлинным шестым чувством, компенсирующим недостатки остальных пяти; это совершенное чувство и в полной темноте, и в мутной воде, и в песке, куда спряталась добыча, заменяет акуле зрение и нюх, позволяя действовать быстро и безошибочно. Ампулы Лоренцини не оставляют шансов на спасение никакой добыче.

Однако это свойство имеет один крошечный изъян, который удалось обнаружить людям: под воздействием ласкового поглаживания – чего природа не предусмотрела – эти ампулы имеют свойство погружать акулу во что-то вроде транса, или, если точнее, в состояние каталепсии. Чудовище становится совершенно беспомощным. Возможно, постоянное сенсорное напряжение слишком тяжело для акулы и побуждает ее иногда «расслабляться» – этого я не знаю. Люди еще очень плохо изучили акул, известно только, что самки более восприимчивы к такой ласке, чем самцы…

Все это рассказал мне Марен. На палубе, где мы лежали, отдыхая после погружения. Выходит, никакого majnun не было. Просто он знал это свойство, овладел этой техникой и умело применял ее. Разумеется, это было рискованное занятие, но оно основывалось на анатомии, на физических свойствах акул. И обряд «поцелуя с акулой», который проходили юноши с Фиджи, основан на том же принципе. Он видел это в детстве. Он много чего повидал, этот Марен.

Да, именно он рассказал мне все это.

Он лежал на циновке верхней палубы, раскинув руки, глядя на звезды. И возбужденно говорил. Порой его голос срывался от волнения или от глотка свежего воздуха, и этот неостановимый поток слов улетал в черное небо. Теперь он снова обращался ко мне на «вы». Он обращался к человеку, для которого – он это чувствовал – стал причиной безысходного горя.