Прежде всего будем надеяться, что оно распространится в конце концов по всему земному шару и, несмотря на то что будет стоить жертв, навсегда достойных сожаления, совершит всемирную ассимиляцию. Это случится только тогда, когда будет возможно возрождение преобразованного золотого века. Если на самом деле всякая цивилизация самим своим появлением повышает нравственность, то есть исключает противоположные ей принципы, и если деморализация в старом обществе могла обыкновенно происходить только от ядовитых прививок благодаря соприкосновению с внешним влиянием, то из этого следует, что постоянство цивилизации и порожденной ею особой нравственности может существовать только при начале и конце истории: при начале, когда городские очаги цивилизации были отделены друг от друга значительными расстояниями, непреодолимыми в то время, как звезды на небе, так что каждый из них мог остаться неизменным; при конце, когда после долгого периода войн и революций, побед и очищений, называемых историей, на земле будет существовать только одно государство и только одна цивилизация.

Исторические причины не должны мешать нам оценить невыгодное значение современного, поистине громадного роста коварной и сладострастной преступности. Этот рост указывает не только на распущенность чувственности, но и на уменьшение правдивости и искренности. Из всех условий, способствующих развитию даже грубого и жестокого проступка, самое фундаментальное – бесспорно, привычка ко лжи. Даже убийца должен лгать, чтобы скрыть свои приготовления перед судьей; он лжет чаще всего, хотя иногда, гордясь своей удалью, и делается искренним, но все-таки хвастает тем, что не сознается. Ложь играет здесь, однако, только второстепенную роль, напротив, в краже, мошенничестве, нарушении доверия и лжи она является необходимым элементом. Проступки же против обычаев живут ею не только в силу необходимости, но и с удовольствием; подобно ужу сластолюбец скрытен и угрюм от природы; обольститель лжив. Г-жа Бовари Флобера есть одно из его самых проницательных наблюдений; она лгала подобно тому, как течет вода из источника. Точно так же, когда путешественники объясняют нам, что некоторые дикие или варварские племена, например, куруба, алфаны, бады, конды, ведды, гезиды, друзы, отличаются своей честностью или чистотой нравов, мы не должны удивляться, что в то же время они отличаются чрезвычайной правдивостью. Любовь к истине, хотя бы несносная, связана с любовью к справедливости, даже если она предосудительна. Как бы там ни было, вообразите себе в теперешней Франции абсолютно искренние типы, подобные янсенистам XVII века, теперь уже угасшие; на таких людях дурные страсти, толкающие на нечестность, на безнравственные соблазны, на прелюбодеяние, могут испытывать себя, но они рушатся перед этим препятствием, перед непреодолимым отвращением скрывать истину. Разве квакеры в высшей степени честны потому, что вполне искренни или vice versa[148]? В этом можно сомневаться. Они представляют собой кульминационные пункты человеческой честности, откуда вытекает, может быть, и наша, пожалуй, очень широкая, но очень слабая честность! Проявятся ли они в наше время, если прошлое не передало нам этих образцов? В наше время, напротив, доминирует интеллектуальная жизнь. После того как мы видели, что среди самого глубокого заблуждения и невежества рос пламенный культ истины, только еще более удивительно видеть падение правдивости среди лучезарного сияния открываемых истин. Это явление вдвойне странно. Оно ставит проблемы, которые заслуживают того, чтобы их выяснить.

Так как преступность, в особенности негрубая, связана с ложью, то научный вопрос, может ли проступок, главным образом, утонченный, быть побежден, сводится к вопросу, может ли ложь быть уничтожена; другими словами, бывают ли случаи и такие отношения в жизни общества, когда ложь, я не говорю, – полезна, но необходима, и можно ли надеяться, что эти случаи и отношения исчезнут или просто уменьшатся с ходом цивилизации.

Только один лжец может отрицать, что ложь полезна и даже очень часто полезна в жизни. Трудно решить, что способствовало победам Ганнибала, Цезаря и Наполеона, их гений или недобросовестность, и что дало Карфагену и Венеции власть на море, их недобросовестность или деятельность. Но можно сомневаться в необходимости лжи. Однако какой наставник не сочтет себя вправе ответить ложью на нескромное любопытство своего ученика? Какой министр во время войны не считает долгом своей совести сокращать депеши, обнародовать ложные бюллетени и держать в заблуждении военный энтузиазм своей страны? Сколько свободомыслящих отцов считают себя обязанными отравлять своих сыновей и дочерей по меньшей мере катехизисом! Конечно, детям говорят, обманывая их, что всегда надо говорить правду; но они немедленно догадываются, что это, так сказать, правило выдерживает бесчисленные исключения и что его насилуют всякий раз, как оно сталкивается с важнейшим интересом индивидуальной или социальной жизни. Наука любви с ее комплиментами, столь же лживыми, как ее разговоры, есть наука лжи, по словам Овидия. То же относится и к науке управления, по словам Макиавелли. Достигала ли когда-нибудь любовь действительного успеха без обмана, политика без клеветы, религия без лицемерия, дипломатия без измены, дело без хитрости и война без засады? Была ли когда-нибудь большая слава без малейшего шарлатанства? Бывают случаи, когда простое молчание в ответ на вопрос было бы уже компрометирующим ответом, и где надо или открыть важный секрет, который хранят, или прямо солгать. Сама честь повелевает клятвопреступлением: она приказывает любовнику клясться, что он никогда не был в интимных отношениях с женщиной; сыну, жене, родителям говорить ложные слова, могущие спасти жизнь одного из них. Словом, мораль всех людей абсолютно защищает ложь в тех важных обстоятельствах, о которых только что была речь, и тех неважных, когда, например, своего слугу заставляют ответить, что нет дома. Таким образом, употребление на деле этого правила ограничивается случаями вроде очень плохо определенного и могущего бесконечно суживаться умеренного пояса. У цивилизованных людей, «если кто-нибудь, – говорит Кандолль, – переходит за обыкновенный предел маленькой лжи и грубостей, начинают кричать караул, но предел этот довольно неясен». Хотя и неясный, но он существует. Однако неприятно то, что с ростом числа мошенников он становится более благоприятным для мошенничества, потому что мнение, устанавливающее демаркационную линию между честным и бесчестным, является особым судилищем, на которое влияют даже обвиняемые, и оно становится в силу этого более снисходительным к тому роду злодейств, который наиболее часто встречается, то есть к тому, к которому было бы уместно отнестись строже. Как доказательство можно привести решения его верного эха – суда присяжных. Следовательно, глядя на числовой рост краж, мошенничеств, коммерческих и супружеских обманов в нашу эпоху, уместно подумать, что публика в этом отношении все менее и менее становится строгой, и что цифра этих проступков была бы еще выше, если бы не было этого ослабления общественного мнения.

По-видимому, можно заключить, что мало найдется исторических истин, так хорошо доказанных, как всеобщность и необходимость лжи, более или менее, впрочем, преобразованной и утонченной. Если, действительно, существуют два способа лжи, во-первых, – говорить то, чего не думаешь, а во-вторых, – говорить то, в чем убежден и делать вид сомнения, то придется сознаться, что даже ученому человеку не приходится говорить без лжи и одного раза из десяти. Предположите государство, где все без исключения – священник на кафедре, журналист за письменным столом, депутат или министр на трибуне, выборный маклер в деревне, отец и муж в своем доме – говорят, пишут и внушают в точности то, что думают и как думают, и посмотрите, найдется ли там хотя одно из установлений, на которых покоится общество, – семья, религия, управление. Могло ли бы оно продержаться хотя один день при современном состоянии нравов и умов? Удивительно ли после этого, что нет, может быть, ни одной даже философской системы, которая не опиралась бы на искажение истинных фактов?