– Неужто не просветила тебя подружка твоя шалавая, что на сей предмет не бог надобен, а… гм…

Она вдруг упруго поднялась и замерла перед ним, вытянувшись в струнку.

– Господин мой Гарпогар, – зазвенел ее напряженный – вот-вот оборвется голосок. – Я прошу тебя: сделай так, чтобы у меня родился мой маленький!

Он от изумления присвистнул так, что птицы окрест затихли, а сверху перестала сыпаться ореховая скорлупка:

– Тю! Дура-девка – сейчас надумала?

– Нет.

– А когда же?

– Когда ты мне ожерелье свое надел. И не сама надумала – пирль мне прощебетала.

– В голове твоей дурной пирлюхи завелись, вот они и нашебуршали! Лихолетец я тебе, что ли? Придет твоя пора, девка ты пригожая, и будет все чин-чинарем, найдешь себе по сердцу…

– Не найду, поздно будет, – голосок ее потерял прежнюю напряженность, и в нем задрожали дождевые капли. – Шелуда отвозил рокотан в Межозерный стаи, а там мудродейка живет, что гадает по рожкам горбаней черномастных. И предсказала она, что жить еще Иоффу тридцать лет без одного года. А тогда я уже перестарком буду, никто меня не возьмет. И младенчики у таких вековух только мертвыми рождаются…

– Ну-ну, – оборвал он ее, чувствуя, что любвеобильная его душа совсем не к месту начинает покрываться горьковатыми росинками жалости. – Нашла кому верить – ворожейке корыстной! Твой дед от силы год проскрипит, а там и дуба врежет, это как пить дать. Видал я его на холме. Так что будешь ты первой невестой на все Зелогривье – и богата, и краса писаная. Что еще?

– Нет, господин мой. В роду у Иоффа все долголетки, а богатство его Шелуда унаследует. Потому и прошу у тебя…

Его даже пот холодный прошиб – сколько баб за свой век поимел, и ни разу конфуза не случалось. Но чтоб вот так, по заказу…

– Да едрен-строфион! – не выдержал Харр, у которого где-то внутри беззвучно покачивались чашечки весов: на левой, что ближе к сердцу, лежала жалость, на правой – несовместимость самого сладкого, что ни есть на человечьем веку, с расчетливой, хоть и бескорыстной сделкой. – Да ежели тебе так уж невтерпеж, заводи себе дитятю от первого встречного-поперечного; дед у тебя богатый, где внучку кормит, там и на правнучка достанет.

– Вот ты и встретился мне, господин. Только… Разве ты не знал, что Иофф мне не дед? Он мой муж.

Харр так и подскочил, оттолкнувшись поджарой задницей от усыпанной сухими листьями земли. Левая чашка весов круто пошла вниз.

– Да не будь он старый хрыч, что от ветру качается, – я б его собственной рукой пришиб! Девчонку несмышленую под боком держать – ни себе, ни другим!

– Не надо пришибать, господин мой Гарпогар, мой муж меня хорошо кормит, он и маленького моего выпестует. Только б родился!

– А я б на твоем месте не был так уверен! Знаю я пердунов этих замшелых, что до малолеток охочи: у них вместо совести шиш ядреный, крапивой утыканный!

– Напрасно ты так, господин мой, Иоффа лаешь, его не ведая. Он один на все Многоступенье рокотаны ладит, а чтоб они сладкозвучны были, он красотой должен быть окружен, куда глаз ни положит. У нас и утварь вся в доме изукрашенная, и цветы по стенам небывалые…

– И тебя, значит, выбрали, как миску расписную… – снова капнуло на левую чашку весов.

– Да, господин, – сказала она простодушно, – амант наш лесовой по всем станам искал, вот и выбрал меня. А сколько лет мне было – это Иоффу без разницы. Он ведь на меня только глядит, прищурясь.

Вот и Харр поглядел и невольно прищурился: стояла она как раз супротив солнца, и реденькая ее юбчонка, и накидочка наплечная – все это просвечивало насквозь, четко обозначив силуэт ее юного тела, пряменького, как щепочка. После роскошной Махиды такую обнять – что после доброго вина сухим кузнечиком закусить.

Эстетические принципы разборчивого менестреля весомо легли на правую чашу весов, и она угрожающе потянулась книзу.

– Все равно чужую жену совращать негоже, грех это! – не своим голосом возгласил отпетый бабник, сам ужасаясь той неслыханной ереси, которую выговаривал его язык, – надо было заглушить последний писк желторотой жалости.

Она переступила с ноги на ногу, пошевелила пальцами, словно пересчитывая их, и прошептала:

– Я заплачу тебе, господин мой…

Его словно кипящим маслом ошпарило – он вскочил и, схватив ее за узенькие плечики, встряхнул так, словно хотел вытрясти из нее саму память о подобном паскудстве:

– Никогда! Слышишь – никогда и ни единому мужику не смей предлагать такого! Да я сейчас…

И запнулся, а в самом деле – что сейчас?

Он глядел в ее запрокинутое, помертвелое от страха лицо, задыхаясь от бешенства, и в такт его дыханию хрустальный колокольчик на его ожерелье, одурело метавшийся между ее остренькими птичьими ключицами и курчавой звериной шерстью, покрывавшей его грудь, на каждом вдохе подпрыгивал и, звеня, царапал ее подбородок, а на каждом выдохе неизменно ложился в смуглую ямочку у основания шеи…

– Господин мой, – прошептала она, на какой-то миг раньше него понимая, что обратного пути уже нет, – а это не очень больно?..

И кобелиное его естество, всей мощью громыхнув по левой чашке весов, пригвоздило ее к земле.

* * *

Шаги унеслись и затихли так стремительно, что он даже не уловил, в какую сторону. Потом сообразил: да к ручью, разумеется, юбчонку замывать. Охо-хо, ведь чуял же – ни ей радости, ни себе спасибо. А во рту точно земляничина неспелая – дух остался, а сладости никакой. Он поднялся и принялся соображать, в какой же стороне ручей – за тучными кронами деревьев, чьи листья уже начинали по-осеннему багроветь, Успенной горы видно не было. Он пошел наугад, забирая влево и надеясь напасть на тропу. Было ему как-то тягомотно, и недовольство собой толкало найти кого-то другого, виноватого в непоправимо приключившемся. Виноватый отыскался сам собой – ну конечно же, лесовой амант, запродавший девочку в вековечную кабалу и, естественно, не даром – с каждого рокотана, проданного на сторону, небось половину имел. Харр твердо решил, что рано или поздно повстречает его на узкой дорожке. А уж там – держись, хряк лесовой.

И за мстительными такими помыслами он и не заметил, как попал и вовсе в незнакомое место: на гладкой, словно вытоптанной поляне росло несколько небывало высоких деревьев с громадными – на размах двух рук – резными листьями, над которыми недвижно замирали в дурмане собственного благоухания пирамидальные свечи запоздалых цветов. У подножия самого высокого дерева виднелась какая-то глыба, рыжевато-белесая, точно загаженный птицами камень. Странные звуки неслись вроде бы от этого камня: «Уу-фу-уу-фу-уу-фу…» точно заматерелый боров с Дороги Свиньи чесался о шершавый ствол. Любопытство чуть было не подтолкнуло дотошного странника вперед, но тут ленивый лесной ветерок донес до него острый запах хищного зверя; Харр замер, внимательно оглядывая одно дерево за другим – за которым же прячется плотоядная тварь? Меж тем звуки начали набирать высоту, сливаясь в одно непрерывное: «Ууууууууууу! -…фу».