И так почти с каждой: с историей, с каким-нибудь случаем. Иногда Марья, оттолкнувшись от книги, как от берега, принималась рассказывать, как они жили раньше в «Омской», как там целину пахали и лес корчевали, как потом бежали сюда сквозь болота по «соляной тропе», проложенной казаками. Но и тут их царь-антихрист достал, и пяти лет тайно не прожили. Мужиков насильно на извоз брали, на плотницкие работы гоняли, баржи строить заставляли. Потом то одна война, то другая…

И пока рассказывала Марья Егоровна, присев с книгой в руках, Анна перебирала и раскладывала другие, стараясь опознать каждую, указанную в списке Никитой Гудошниковым. Когда она наткнулась на Апостола федоровской печати — дрогнули руки и голос сел.

— А вот эта откуда? — забывшись, спросила она и перебила Марью Егоровну.

— Эта из молельной к нам пришла, — сказала Марья. — А в молельную ее Фрол Сергеич пожаловал, который в четырнадцатом на войну братый был и не вернулся… После нынешней войны у нас молельную-то закрыли, — вдруг зашептала она. — Приехал уполномоченный из области, ругался. К нам радиво провели, а кто-то столбы спилил… Говорит, я вас за такие дела сошлю… Куда ж нас дальше-то ссылать, сам бы подумал? Вот молельную и велели закрыть, а иконы с книгами в речку хотели снести. Наставника-то после Кириллы у нас не было. Ну а мужики испугались, пришли ко мне, говорят, забирай книги, утопят. Я ночью пошла — а боюсь! — и в мешке помаленьку перетаскала да в подполье спрятала. Так они семь лет там в бочках и пролежали. Боялась все, мыши поедят: четырех кошек в избе держала и на ночь в подпол садила. И тоже сушила каждый год. Подпол к осени сушу и книги с ним…

Когда в руки Марье попала одна из пожелтевших, покоробившихся от воды книг, она виновато покачала головой, вздохнула.

— Гляди-ко, совсем пропадает книга. И листы повяли, и буковки размазались… Кирилла шибко любил ее читать. Вот и закладки его лежат… Он одежину-то ей новую изладил, а листы поправить не мог, трухой, говорит, идут…

Анна взяла у нее книгу, открыла. Буквы вдруг запрыгали, задвоились, хотя текст в этом месте от воды не пострадал. «Хошу вамъ, братие, брань поведати новыа победы, како случися брань на Дону великому князю Дмитрию Ивановичу и всем православным христианам с поганым Мамаем…»

— Ее Кирилла из Останина принес, от Петра Мальцева, покойничка, — рассказывала Марья. — Перед войной как-то слух прошел, будто люди из района приехали и книги будут отбирать. Ну, Петр-то Иваныч взял да книги в снег закопал, в огороде. Весной дело было, тает кругом, вода. Люди те, оказалось, перепись делали, а про книги обманный слух вышел. Неделю они в снегу пролежали, распухли — страшно смотреть. Он-то, Петр Иваныч, что удумал: на хлебную лопату, да в печь посадил — сушиться…

«Он же безбожный Мамай начать хвалитися и поревновав второму Иулиану отступнику, царю Батыю, и нача спрашива-ти старых татар, како царь Батьш пленил Русскую землю…» — Анна осторожно закрыла книгу. Вот он, сборник XVI века с текстом «Сказания о Мамаевом побоище», о котором в материалах Гудошникова исписано несколько страниц.

— А эта книга гостит у меня. — Марья показала толстую, но небольшую книгу. — Уж пятый год пошел, надо бы домой ее отправить хозяину, да не с кем, пути никому нет в ту сторону…

И, видно, поняв, что Анна не слышит ее, Марья отложила книгу, сцепила на груди руки.

— Чудно, — проронила она. — Книга-то — в чем душа держится, а все ей интересуются. Вот и Кирилла любил ее, и потом Никита-одноногий приходил — тоже из рук не выпускал, и Леонтий-странник…

— Кто? — вздрогнула Анна.

— Леонтий, говорю, странник.

— Нет-нет! Вы сказали — Никита…

— А, Никита-одноногий, — Марья Егоровна улыбнулась смущенно, поправила платок. — Тот, который все ко мне сватался. Пойди, сказывал, Марья, за меня, я тебя в город увезу или лучше у тебя здесь останусь. Даже говорил, согласный по вашему обряду свадьбу справить… Шутил, конешно… Я тоже смеялась: пойду, мол, когда у тебя нога вырастет!.. Погоди, он же в прошлом годе у нас бывал, недавно.

— В прошлом году он не был у вас, — возразила Анна. — Уж четыре года прошло, как был…

— Неужто? — ахнула Марья Егоровна. — А кажется, давеча… К нам новые люди редко приходят, потому и чудится — недавно… А ты знаешь его, Никиту-то?

— Знаю, — кивнула Анна. — Никита Евсеевич Гудошников.

— А, так, ага, — согласилась Марья. — Он мне и адрес оставлял, и приехать сулился… — Она вдруг насторожилась, подняла брови. — Живой ли он, Никита?

— Живой…

— Ну, слава богу, — вздохнула Марья и, приблизившись, шепотом спросила: — Ты не от него ли пришла-то?

— От него, — проронила Анна и опустила голову. «Ладно, пусть, — решила она, — это святая ложь… Так будет проще и для нее, и для нас».

— М-м-м… — многозначительно произнесла Марья и умолкла.

Анна взяла на руки три книги, отнесла в сенцы, вернулась. Марья Егоровна, не вставая, обернулась к иконам, бегло перекрестилась, словно тем самым завершая какие-то свои размышления, и вдруг сказала:

— Я ведь грешница великая. Один Бог знает, как грешна.

Анна уловила в ее голосе тот тон, ту же строгость, с которой Марья рассказывала о своей вине перед сыном. Однако, не объяснив ничего, хозяйка взобралась на печь и достала сумочку с пшеницей.

— Сушить будем, пока вёдро… Ты пшеничку бери да насыпай в книги. Чтоб между всеми листами попала. Так-то, с хлебом, хорошо сохнет, особливо когда ветерок.

Часа через два пересыпанные пшеницей листы раскрытых книг шевелил и сушил теплый ветер. Только те три, побывавшие в снегу и печи, прошедшие воду и огонь, лежали закрытыми.

— В чем же грех ваш, Марья Егоровна? — напомнила Анна.

Марья ответила сразу, будто все это время только о том и думала:

— А грех книги держать, коли не читаешь. Кругом я грешница…

Вечером, улучив время, Анна пошла к Зародову, вернее, к старику Петровичу, где теперь обитал Иван. Шла неторопливо, здороваясь с прохожими и едва удерживаясь, чтобы не побежать. Все, хватит болтаться Ивану без дела. Пока есть возможность и доступ, не уповая на удачу, надо усадить его за переписку «Сказания о Мамаевом побоище». Слово в слово, знак в знак. Даже на память, не имея в руках известного текста, Анна определила и тем самым подтвердила вывод Гудошникова: у Марьи Белоглазовой была совершенно новая, неведомая редакция «Сказания…»

Калитка усадьбы старика Петровича оказалась крепко закрученной толстой проволокой. На двери тяжелой гирей висел замок…

В Макарихе начинались покосы. По утрам во дворах старообрядческой части населения звенели о наковаленки молотки: отбивались литовки, а на другом конце деревни, где стояли бараки и двухквартирные домики лесоучастка, с утра до вечера в течение нескольких дней слышались раздольные русские, лихие, а то и блатные песни, изредка прерываемые злой руганью, шумом потасовки и милицейскими трелями. Вербованные вернулись с лесосплава и теперь отправлялись на лесоповал в дальние кедровые урочища.