Она поняла это как волю господина и, взяв ложку непослушной рукой, стала есть. Она дрожала, жмурилась, стискивала зубы, проглатывая, но ела.

— Ишь, как изголодалась, — приговаривал он с отеческой лаской. — Ешь, кушай… Да все эти штучки, — он передразнил движения ее рук, — отбрось. Господ-то нету, а без них можно запросто кушать… У тебя отец-мать кто?

— Портной, — давясь, промолвила она. — Парижское платье…

— Ну, видишь, знамо, люди простые. Вот и ешь, как у себя дома ешь, без стеснения… Господа-то твои, что — плохо кормили?

Она ответить не могла…

— Видно, плохо, — определил Кузьма. — А я-то из вольных крестьян, смоленский я… А теперь вот у его сиятельства служу, при месте, холостой еще, а лет мне тридцать четыре… Его сиятельство уже старый, шестьдесят восемь минуло… Вот… И денег я собрал, есть деньги… Тут еще граф-то, отъезжая, двадцать рублей серебром дали. Сказали, еще дадут, когда вернутся. Ты, Кузьма, сказали, стереги, приглядывай, вернусь — от всего сердца награжу.

— Не могу больше кушать, — сдалась она, хотя в тарелке было еще больше половины. — Лучше стрелять, чем кушать…

Он рассмеялся, и она тоже засмеялась тоненько и тихо.

— Ну, айда в покои, — по-свойски предложил он. — Ты читай себе, а я в окно гляну. Что-то Наполеона долго нет.

Они вернулись в кабинет графа. Гувернантка, держась рукой за живот, постанывая, снова села за книги, Кузьма же пошел на пост, к окну, откуда был виден дальний конец Разгуляя. Высунувшись по пояс, он глянул вдоль улицы, но ничего, кроме двух борзых псов, пытающихся поймать голубей, не увидел. Однако ему показалось, что где-то далеко играет маршевая музыка. Кузьма хотел окликнуть француженку, но звуки марша исчезли, и он решил, что ему показалось. Как его солдатский желудок был сыт, ему всегда чудилась бравурная музыка.

«А что, — подумал он. — Пока его сиятельство в отъезде, тут можно хорошо пожить. Сколько нынче война будет? До Покрова, ну, до Рождества. А там Кутузов силу соберет и погонит француза… Время вон сколь! Может, ей, француженке-то, предложение сделать? А то поискать попа, да чтоб сразу и обвенчал… Хоть один-то поп на Москву остался, поди…»

Гувернантка тем временем уже не стонала, она сидела в кресле, вцепившись в толстую старинную книгу. Кузьма подошел к француженке, наклонился так, что коснулся ее шелковистых волос, и вновь ощутил головокружительный запах.

— Что там писано-то, в книге? — внезапно робея, спросил он. — Экое чудо — книги… Кто ни приедет к его сиятельству, так все эту книгу глядят, из рук не выпускают. И всё говорят, говорят… Особы такие, а вокруг книги, как дети малые…

Волнуясь и путая языки, она принялась объяснять Кузьме, но он ничего не понял, потому что не в силах был оторвать взгляда от ее лица.

И тут в голову Кузьме ударила шальная мысль. Он бережно взял гувернантку под тонкую ручку и повел в глубь дома. В одной из комнат он распахнул шкаф с женскими платьями и стал перебирать их, подыскивая, что бы подошло француженке. Остановился на белом бальном платье с огромным, шарообразным подолом.

— Ну-ка, примерь, — распорядился он. — В черном-то тебе ни к лицу…

Округляя глаза, с испугом, но и с желанием (это от Кузьмы не ускользнуло! Желание у женщин можно только по глазам и определить. Они могут нос морщить, а глаза выдают…) гувернантка взяла платье и прикинула на себя.

— Хорошо, — определил Кузьма. — Ты переодевайся, а я пойду тоже… — он показал на халат, из-под которого торчала нательная рубаха. — Жди этих французов…

Он оставил ее одну и побежал в графские покои. Там Кузьма разыскал не увезенный его сиятельством мундир обер-прокурора, лосины и тончайшие хромовые сапоги. Торопливо сбросив одежду, он натянул узкие замшевые штаны, шелковую сорочку и влез в мундир. Только сапоги не подошли. Не лезла в хром солдатская, разбитая дорогами нога Кузьмы. В это время по коридору раздался стук каблучков и шорох юбок. Кузьма торопливо натянул свои сапоги и предстал перед француженкой в полном параде.

— О! — смеясь и прогоняя испуг, который преследовал ее в коридоре, воскликнула она. — Мсье обер-прокурор!

Он тоже что-нибудь сказал бы, но сперло дыхание. Перед ним стояла барыня, каких можно было увидеть только на старых картинках в графском доме.

Гувернантка подхватила его под руку и повлекла к зеркалу. Остановившись перед ним, так, что они оба отразились в нем, она вскинула голову и замерла. Кузьма глядел в зеркало и не узнавал себя: рядом с француженкой действительно стоял обер-прокурор, только молодой, стройный и сильный.

Она принялась учить его танцевать, показывала простые па, но, так и не добившись толку, просто кружила одна по огромному залу, где проходили графские балы, кружила, откинув голову и голую до плеча руку, а он стремился поймать француженку, настигал в кружении, но не ловил, потому что вся красота и колдовство — всё было в этой ее неуловимости…

Она смеялась тоненько и счастливо, будто колокольчик или простая солдатская флейта. Он тоже, кажется, смеялся, но не чувствовал и не помнил этого.

Потом он все же кружил ее, подняв над собою, и она, широко разбросав руки, ощущала, что в любой момент может взлететь высоко-высоко, словно птица. И, пожалуй, она взлетела, потому что сияющий круг люстры то приближался, то отдалялся вновь…

Голова продолжала кружиться и утром, когда Кузьма очнулся от сна и ощутил нежный запах духов и легкое дыхание на своей груди. Он бережно разбудил гувернантку и, подхватив на две громадные ладони ее невесомое тело, поднял над головой, ощущая неведомую ему свою силу и поражаясь красоте француженки.

— Пора вставать, — сказала она, когда он опустил ее, и поцеловала шрам на его груди. — Мсье, вы меня слышите?

Он ее слышал и чувствовал, но не хотел шевелиться…

А день уже занялся и полыхал над городом, озаряя улицы и крыши домов.

В растворенное окно вдруг пахнуло дымом, послышались голоса и грохот сапог на мостовой. В дверь застучали прикладами, потребовали открыть, Кузьма наскоро оделся, схватил пистолеты, метнулся к окну.

На улице стояли солдаты Наполеона. Заметив Кузьму, они заговорили вразнобой, замахали руками. Кузьма понял одно: солдаты требовали немедленно отдать им все золото, драгоценности и шубы, которые есть в доме.

— Мсье! Отдайте им все, что они просят! — зашептала француженка. — Иначе они ворвутся в дом!

— Но его сиятельство все увезли, — развел руками Кузьма

Она торопливо сорвала с себя перстень, сняла серьги с камешками и золотой нательный крестик на цепочке.

— Вот все, что у нас есть! — крикнула она по-французски. — Возьмите!

Один из солдат подставил шапку, другой весело засмеялся, разглядывая женщину в окне.

— О! Русская красавица! Позвольте поцеловать вашу ручку, мадам!