Хейзел почувствовала, что слезы снова жгут ей глаза.

– Как ты можешь такое спрашивать? – воскликнула она. – С чего мне было тебя бросать?

– Ты думаешь, что я люблю тебя меньше, чем ты любишь меня, – прошептал он.

– Я никогда этого не говорила!

– Ты думаешь, что при взгляде на твое лицо, я вижу только шрамы, – сказал Джеймс. – Шрамы, которые со временем побледнеют.

Хейзел вытерла глаза рукавом.

– Но никогда не исчезнут.

– Ты видишь больше, чем просто тень, – сказал он. – Все, что осталось от мальчишки, который отправился на войну.

Она сердито покачала головой.

– Ты не должен называть себя тенью, – ее дыхание участилось. – Для меня ты – целый мир.

Он опустился в кресло.

– Тогда как же ты можешь оставить меня? – крикнул он. – Как ты можешь просить меня бросить тебя?

Она снова вытерла глаза рукавом, но слезы не останавливались.

– Потому что всю свою жизнь, Джеймс, – сказала она, – ты будешь смотреть на меня и видеть эти шрамы. Ты будешь смотреть на них, а я буду смотреть на тебя. Если я позволю тебе остаться, то буду всю жизнь наблюдать за тем, как ты пытаешься примириться со своим выбором и исполнить обещание, которое дал этому лицу. И, в конце концов, ты пожалеешь о своем решении, – девушка закрыла лицо руками. – Я этого не вынесу.

– Ты не должна называть себя лицом, – сказал он. – Поврежденным или нет.

Он порылся в кармане, осторожно отвел ее руки от лица и вложил ей в ладонь какой-то предмет.

Тонкое золотое кольцо.

– Если ты думаешь, что я могу жить без тебя, мисс Виндикотт, – сказал Джеймс, – то ты совсем меня не знаешь.

Если бы в этот предрассветный час на Манхэттене кто-нибудь мог вслушаться в темноту одного роскошного номера – он бы услышал, как бессмертные боги всхлипывают, с трудом сдерживая слезы.

Аид создает из воздуха целую кучу носовых платков. Даже Арес берет себе один.

Афродита поднимает великолепные глаза на своего мужа.

– Теперь вы понимаете? – спрашивает она. – Почему я им завидую?

Арес прячет влажный платок под подушку.

– Хочешь сказать, что согласилась бы поменяться с ней местами?

– Легко сделать выбор, который тебе никогда не предложат, – говорит она. – Да. Не раздумывая.

Бог войны качает головой.

– Ты богиня красоты, – говорит он. – Зачем тебе обменивать свою внешность – свое совершенство – на ее смертность? Ее шрамы?

Аполлон и Аид обмениваются многозначительными взглядами.

– Мы видим только то, что способны видеть, – говорит Аид.

Арес закатывает глаза.

– Хватит говорить загадками. С меня уже достаточно.

Гефест сжимает подлокотники своего стула и готовится уворачиваться, в случае, если Аиду не понравится тон Ареса.

– Только от тебя зависит, видишь ли ты шрамы на лице, – говорит Аполлон, – или бессмертную любовь.

Прошли недели. Осень становилась холоднее и серее, но четыре молодых сердца едва заметили смену погоды.

И вот чудо: война закончилась. Кайзер отрекся от престола, сформировалось новое правительство Германии, и немецкие делегаты подписали перемирие в 11 часов утра 11 ноября: 11/11, 11:00. Большинство солдат по обе стороны фронта просто смотрели, как восходит солнце, а затем развернулись и ушли. В некоторых местах военные действия продолжались до тех пор, пока минутная стрелка не дошла до одиннадцати.

Видимо, убийство требует точности.

Американским экспедиционным силам потребовалось много времени, чтобы похоронить своих мертвецов, собрать вещи и вернуться в Штаты. Пока они ждали, триста шестьдесят девятая дивизия Обри Эдвардса отправилась в Германию, став первой союзной дивизией, достигшей Рейна – то, что они надеялись сделать до конца лета 1914 года. Или к Рождеству. Всегда, всегда «к Рождеству».

Когда они не были заняты, Обри проводил время во французском военном госпитале, посещая Эмиля. Этот poilu потерял руку неделю назад. Подумать только, он провел на фронте четыре года и лишился руки за неделю до победы.

– Где ты была, глупая травма, когда я мог использовать тебя, чтобы выбраться с этой проклятой войны? – проревел Эмиль. – Но нет, ты выжидала, оставляя меня здоровым, чтобы немцы год за годом опорожняли на меня свои снаряды и пули, а теперь, когда все закончилось, ты наконец появилась?

Он погрозил небу своей культей.

– Медсестра, – сказал он, – принеси нам бутылку вина и пианино, чтобы мой бесполезный друг, со всеми его пальцами, мог найти им применение и помочь мне отвлечься от моих печалей.

Медсестры очень любили Эмиля.

– Кого ты называешь бесполезным? – возмутился Обри.

– Тебя, свинья, – сказал Эмиль. – Мы тут усердно работаем, пока медсестры стригут нам ногти и подтирают задницы – очень симпатичные медсестры, надо сказать – а ты просто приходишь посмеяться над своим бедным другом Эмилем, который научил тебя всему, что ты знаешь.

– Да, ты меня подловил, – сказал Обри. – После года сражений, нескольких недель восстановления дорог, выступлений по всей Франции, я приехал сюда, чтобы доказать, насколько я бесполезен.

– Я всегда знал, что ты ничего не добьешься, – произнес Эмиль. – Я сказал своему лейтенанту: «Не сажайте мне на плечи этого бесполезного пианиста, ради бога», но кто-нибудь слушает Эмиля? Никто не слушает.

Полдюжины медсестер стояли в холле, хихикая над словами Эмиля.

– Я умру одиноким человеком, – взревел он, размахивая своей культей.

– Я даже знаю почему, – сказал Обри.

– Медсестра! – закричал Эмиль. – Принеси мне пианино!

И однажды медсестры действительно это сделали. Эмиль рассмеялся так сильно, что упал с кровати. С этого дня концерты Обри привлекали пациентов со всей больницы, пока наконец Эмиль не выздоровел достаточно, чтобы его отправили домой. Похоже, одна из медсестер ушла в отставку примерно в то же время и отправилась вместе с ним.

Эмиль схватил Обри одной рукой (и одной культей) и поцеловал его в каждую щеку.

– Приезжай в гости, мой друг, – заявил он. – А мы приедем к тебе, в Нью-Йорк. Мы братья: ты и я.

– Братья, сказал Обри.

Джеймс вернулся домой задолго до Обри. После остановки в Челмсфорде он отправился в Поплар и остался со своим дядей, чтобы быть как можно ближе к Хейзел. Он водил ее в рестораны и музеи, на зимние фестивали и рождественские концерты. И, конечно, в кафе Дж. Лайонза.