– Моя мама спрашивает, – сказал Джеймс, когда они шли домой после спектакля, – приедем ли мы на рождественский ужин.

Глаза Хейзел широко раскрылись. Рождественский ужин казался вполне официальным событием. Но пока что ничего не было официальным. По крайней мере, ни для кого, кроме нее и Джеймса.

– Я бы с удовольствием, – сказала Хейзел. – Но я буду чувствовать себя ужасно, если оставлю своих родителей одних.

Они пересекли людную улицу.

– Они тоже приглашены, – сказал Джеймс. – Чем больше народу – тем лучше.

– Отлично! – Хейзел ухмыльнулась. – Моя мама проведет остаток праздников, беспокоясь о том, что ей надеть.

– Я подумал, – продолжил Джеймс, – что мы должны позвать Колетт и Обри. Если он сможет получить отпуск.

– О! Я немедленно напишу ей, – воскликнула Хейзел. – Нет. Отправлю телеграмму.

Но Джеймс еще не закончил.

– А потом я подумал, – сказал он, – что, если все соберутся на рождественский обед, мы сможем убить двух зайцев одним выстрелом.

Хейзел ответила не сразу, потому что разглядывала ярко-оранжевую шляпку проходящей мимо женщины.

– И праздновать День подарков?

– И устроить свадебное торжество, – сказал он обыденным тоном.

Хейзел мгновенно забыла про яркую шляпку.

– Ты не серьезно.

– Как и любой человек с причудами, – сказал он. – Я смертельно серьезен.

Можно было услышать, как в голове Хейзел крутятся шестеренки. На ее бюро стояло маленькое фарфоровое блюдечко, на котором лежало золотое кольцо, спрятанное от всего мира. Иногда, по ночам, она его надевала. Но она никогда не носила кольцо открыто. Ее родители даже не знали, что оно существует.

Джеймс терпеливо ждал ее ответа.

Хейзел дорожила кольцом и любовью, которую оно символизировало. Но, по ее мнению, это означало лишь то, что когда-нибудь, где-нибудь, если Джеймс все еще будет чувствовать то же самое, возможно, в конце концов… Она даже не могла произнести это слово. И сейчас…

– Ты хочешь жениться, – медленно сказала она. – Через две недели.

Он кивнул.

– Только потому, что я не мог придумать приличного способа сделать это раньше.

Как вести себя в такой момент? Хейзел была уверена, что точно не как подпрыгивающая от счастья идиотка. (Между прочим, она была не права.) Но кто-то же должен сохранять достоинство.

– Брак – это навсегда, Джеймс, – твердо сказала она.

– Именно.

Она сглотнула.

– Разве мы не слишком молоды?

На его лице появилось обеспокоенное выражение.

– Ты так думаешь? – серьезно спросил он. – После этой войны я чувствую себя так, словно мне сто два года.

– Я тоже, – она улыбнулась. – По крайней мере, на девяносто семь.

Джеймс обнял Хейзел и шепнул ей на ухо:

– Однажды я уже ждал, чтобы поцеловать тебя, – сказал он. – И почти упустил свой шанс. Потом я ждал окончания войны, чтобы попросить тебя выйти за меня замуж, и ты чуть не умерла, – он поцеловал ее в лоб. – Война научила меня тому, что жизнь коротка. Я больше не буду тратить ее на постоянное ожидание.

– Я и не знала, – сказала Хейзел, – что ты такой нетерпеливый.

Думаю, вы можете себе представить, что случилось потом. Мне, конечно, довелось увидеть все воочию.

Джеймс и Хейзел не торопились. Но, наконец, они снова смогли разговаривать.

Он сложил руки на груди.

– Ты до сих пор не ответила мне, – строго сказал он. – Рождественский ужин? Рождественская свадьба? Что это будет, мисс Виндикотт?

Но ей хотелось помучить его чуть дольше, и поэтому она постучала пальцем по подбородку.

– Теперь я думаю, что нам положить в коробки Колетт и Обри на День подарков, – начала размышлять она. – Это должно быть весело. Думаю, они еще ни разу не праздновали День подарков.

Джеймс взял Хейзел за руку, и они продолжили свой путь.

– Если они будут здесь двадцать пятого, то мне все равно, что они будут делать двадцать шестого, – он многозначительно посмотрел на нее. – В любом случае, мы будем заняты.

Обри удалось получить разрешение на поездку в Лондон, и они с Колетт приехали на свадьбу. Он играл на пианино, а она пела, и друзья Джеймса удивлялись, как он отыскал этих джазовых звезд прямо посреди войны. У этих двоих было светлое будущее.

Хейзел с Джеймсом съели торт, бросили букет, и нашли дешевую лондонскую квартирку на третьем этаже. Хейзел украсила подоконники цветами в горшках. Джеймс потянул мышцы, пытаясь втащить подержанное пианино по узкой лестнице. К ужасу своих соседей, они приютили пуделя.

Мэгги часто гостила у них на выходных, в перерывах от учебы в колледже бизнес-образования. Колетт приезжала, когда только могла, пока полк Обри не уплыл обратно в Штаты.

Хейзел преподавала уроки игры на фортепиано, а Джеймс получил должность в инженерной фирме. Их ужин пригорал, они тратили все деньги и учились на своих ошибках. Они приглашали своих родителей на чай. Они долго гуляли по Гайд-парку и делились друг с другом воспоминанями.

Через три года после свадьбы Хейзел родила дочь Роуз. Ее ослепленные любовью родители называли ее Рози.

Джеймс потянул еще одну мышцу, перетаскивая пианино в квартиру побольше. Год спустя Рози научилась ходить, хватаясь за шерсть пуделя и прыгая рядом с ним.

В один прекрасный день пришло письмо о принятии Джеймса в Архитектурную школу Бартлетта. Им понадобилась новая квартира в другой части города. Хейзел взяла новых учеников в свой класс фортепиано и продолжила занятия с месье Гийомом.

Были ночи, когда Джеймс просыпался в слезах. Иногда он начинал дрожать при виде мигающей лампочки или от звука проезжающего автомобиля. Но Хейзел всегда была рядом, чтобы утешить и выслушать его. Она убедила его возобновить консультации с одним из врачей в Модсли. В конце концов, Джеймс присоединился к братству ветеранов Великой войны и, в конечном итоге, возглавил его. Парни в одежде цвета хаки снова присматривали друг за другом. Помощь другим людям – как Колетт выяснила еще много лет назад – это лучшее лекарство.

В том же году, когда Джеймс окончил Архитектурную школу, Хейзел получила толстый конверт от Королевской музыкальной академии в Лондоне. Она прошла всю программу обучения, но взяла перерыв, когда родился их второй ребенок – Роберт.

Джеймс получил работу архитектора, и пианино за одну ночь превратилось в кабинетный рояль.

Всякий раз, когда Джеймс шутливо спрашивал Хейзел, не хотела бы она сыграть в Альберт-холле, она твердо отвечала «нет». Он никогда не понимал почему. Она играла только на небольших площадках для удачливых зрителей.