Мне требовался отель. Было уже поздно и темно, а чемодан не только причинял неудобства, но и придавал мне более доступный вид. Я уже забыла, каково быть одинокой женщиной – похотливые взгляды, свистки, предложения помощи, которые ты не отваживаешься принять из опасения оказаться в сексуальном долгу. Ах, это ужасное ощущение уязвимости. Неудивительно, что я переходила от одного мужчины к другому и всегда дело заканчивалось браком. Как я могла оставить Беннета? Как я могла забыть все?

Я потащила за собой геморройный чемодан, завернула на рю-де-ля-Арп (призрак Салли – подружки Чарли) и, как ни удивительно, нашла номер в первой же гостинице. Цены здорово взлетели за то время, что меня здесь не было, и достался мне последний свободный номер на этаже под крышей, спровоцировавший мучительный, долгий подъем с чемоданом. Комната оказалась настоящей ловушкой: случись пожар – пиши пропало, заметила я про себя с мазохистским удовольствием, именно на верхнем этаже, скорее всего, и останусь навсегда. В голову лезли всякие картинки: Зельда Фицджеральд, погибшая во время пожара в дурдоме[415]; убогий гостиничный номер в кинофильме «На последнем дыхании»[416]. А еще мрачное предупреждение отца перед моим первым самостоятельным путешествием в Европу в девятнадцать лет: он, мол, видел «На последнем дыхании» и знает, что случается с американскими девушками в Европе. И наша с Беннетом жуткая ссора пять лет назад, мы с Пией в одной гостинице, когда нам обеим по двадцать три; моя первая поездка в Париж в тринадцать лет (шикарный номере в отеле «Георг V») с родителями и сестрами, и все мы чистим зубы с «перье»[417]; рассказы деда о том, как он жил в Париже нищим студентом, питаясь одними бананами; моя мать танцует голой в Буа-де-Болонь (по ее рассказам)…

Я временно пребывала в эйфории от удачи – нашла номер с первой попытки, – но когда увидела комнату и поняла, что придется провести здесь ночь одной, сердце упало. На самом деле мне досталась половина комнаты, которая была разделена фанерной перегородкой, и одному богу известно, что там было по другую сторону, в которой стояла просевшая односпальная кровать под пыльным ситцевым покрывалом. На стенах старые, частично ободранные обои, грязные и выцветшие.

Я затащила чемодан и закрыла дверь. Долго возилась с замком, прежде чем мне удалось закрыть его, но наконец я рухнула на кровать и начала плакать. Чувствовала, что мне хочется разрыдаться страстно, без удержу, пролить целый океан слез и утонуть в нем. Но у меня даже слез не было. В животе словно завязался какой-то узел, я все время возвращалась мыслями к Беннету. Словно мой пупок был привязан к его, а потому я даже не могла броситься в море слез, не думая и не опасаясь за него. Где он? Неужели мне даже выплакаться толком не удастся, пока я его не найду?

Самое странное в плаче (может, рецидив детства) то, что не получается плакать, плакать со всей возможной безутешностью, забыв обо всем, если нет зрителя. Быть может, мы боимся уйти на глубину слезного моря в отсутствие утешителя, который мог бы спасти в случае чего. А может, плач – это форма коммуникации, вроде речи, и для нее необходим слушатель.

«Надо уснуть», – строго сказала я себе. Но чувствовала, как погружаюсь в панику, напоминавшую худшие детские страхи. Мне казалось, моя сердцевина уплывает назад во времени, хотя против этого протестует мое взрослое, разумное «я». «Ты не ребенок», – произнесла я, но сердце продолжало безумно колотиться. Меня бросило в холодный пот. Я не могла оторваться от кровати, хотя и знала, что мне нужно помыться, – я боялась выйти из комнаты. Мне отчаянно хотелось писать, но я боялась выйти в туалет. Я даже не отважилась снять туфли из страха, что человек под кроватью ухватит меня за ногу. Я не отважилась вымыть лицо: как знать – кто там прячется за занавеской? Мне привиделась какая-то фигура на балконе. По потолку носились призрачные отсветы фар. В коридоре слышалось урчание воды в туалете, и я вскочила на ноги. По коридору кто-то прошел. Я начала вспоминать сцены из «Убийства на улице Морг». Мне в голову лезли сцены какого-то безымянного фильма, который я видела по телевизору в пятилетнем возрасте. Там фигурировал вампир, умеющий проходить через стены. Никакие замки не могли его задержать. Я представила себе, как он материализуется из грязной заляпанной стены, и снова принялась взывать к своему взрослому «я» о помощи. Я пыталась быть критичной и рациональной. Я знала, что символизируют вампиры. Я знала, человек под кроватью – частично мой отец. Я вспомнила Гроддека и его «Книгу про Оно»[418]. Страх перед насильником – это вожделение к насильнику. Я вспомнила посещения доктора Гаппе, на которых мы обсуждали мои ночные страхи. Я вспомнила мои подростковые фантазии, в которых меня убивал ножом или выстрелом из пистолета незнакомый человек. Я сижу за столом, пишу, а он появляется непременно сзади. Кто он такой? Почему моя жизнь населена призраками?

«Неужели нет выхода из головы?» – спрашивала в одном из последних отчаянных стихотворений Сильвия Плат. Если я в ловушке, то в ловушке собственных страхов. Главной движущей силой был страх остаться одной. Иногда казалось, я пойду на любой компромисс, снесу унижение, прибьюсь к любому мужчине, лишь бы не оставаться одной. Но почему? Что страшного в одиночестве? «Постарайся придумать какие-нибудь аргументы, – сказала я себе. – Постарайся».

Я: Чем так ужасно одиночество?

Я: Если меня не любит ни один мужчина, я теряю свою идентичность.

Я: Но это определенно не так. Ты пишешь, люди читают твои работы, они важны для них. Ты преподаешь, и ты нужна и небезразлична студентам. У тебя есть друзья, которые любят тебя. Даже родители и сестры тебя любят, пусть и на свой лад.

Я: Ничто не спасает меня от одиночества. У меня нет мужчины. У меня нет ребенка.

Я: Но ты знаешь, что дети – не противоядие от одиночества.

Я: Знаю.

Я: И ты знаешь, что дети лишь временно принадлежат родителям.

Я: Знаю.

Я: И ты знаешь, что мужчина и женщина никогда не могут целиком принадлежать друг другу.

Я: Знаю.

Я: И ты знаешь, что не вынесешь, если мужчина попытается владеть тобой полностью, дышать твоим дыханием…

Я: Знаю. Но я отчаянно этого хочу.

Я: Но если бы ты это получила, то оказалась бы в ловушке.

Я: Знаю.

Я: Ты соткана из противоречий.

Я: Знаю.

Я: Ты хочешь свободы и в то же время близости.